оридора, а именно скрип ступенек и приближающиеся шаги. - Черт! – Шепнула девушка. – Это Сэм. Она взяла дневник, надеясь, что мужчина не хватится его этой ночью, ведь уже утром, после того, как прочтет, Элизабет собиралась вернуть книгу обратно, и, легонько приоткрыв дверь, аккуратно выглянула в коридор. - Чисто. Видимо, он только начал подниматься. Элизабет облегченно выдохнула, но раньше времени расслабляться не стала, ведь звук шагов становился все громче. Девушка выключила свет и закрыла за собой дверь. Выскочив из спальни в коридор, она живо устремилась к гостевой комнате. Удивительно, но при всех имеющихся факторах Элизабет старалась все делать, хоть и спешно, но тихо и незаметно. Правда, это не помешало ей буквально влететь в комнату и тем самым разбудить брата. Мартин вскочил с кровати и круглыми от шока глазами начал бегать по комнате: - Лиза? Что случилось? - Тише ты! – Шикнула ему в ответ Элизабет, приложив указательный палец к губам, а сама в это время прислонила голову к двери. Она услышала, как затихли шаги, а после и вовсе хлопнула дверь в спальню Сэма. Благодаря чему Элизабет наконец-то расслабилась и довольно заключила: - Фух. Вроде пронесло. – Девушка облокотилась спиной к двери и вниз сползла, пока на пол не села. Она вновь посмотрела на книгу в руке, и как раз в это время успокоившийся Мартин спросил: - Ну и, как все прошло? Ты нашла, что хотела? - Кажется, да. – Элизабет улыбнулась. - И что же это? - Мартин, ты, вроде, спать хотел – вот и спи, давай! – Неожиданно крайне раздраженно фыркнула ему в ответ девушка, бросив на брата осуждающий взгляд. Все дело было в нервах, вот и обида за то, что с ней не пошел, всплыла. - Ты чего? - Ничего. Все нормально. Ложись спать! - Боже, как грубо. Ну и ладно. Не очень-то и хотелось. – Пробурчал Мартин, пожал плечами, и дальше продолжил спать. Элизабет же села на кровать и открыла дневник Сэма. С самых первых страниц читать не стала. Нашла запись за февраль 1940 года. Примечательна она была тем, что запись перед ней датирована аж 1939 годом, а после целый год Сэм ничего не писал в свой дневник, хотя до этого стабильно вел его один, а то и по несколько раз в месяц. Судя по датам в его записях. Что показалось Элизабет довольно таки странным. Но не одним большим промежутком времени между записями дневник заинтересовал ее, ведь только девушка начала его читать – ответ всплыл уже в первых строчках. «Меня отправили в психиатрическую лечебницу. Целый год мне не давали в руки мой дневник. И вот, как мне сказали: «за хорошее поведение», – мне наконец-то его вернули. Мне сказали, что я болен, но врачи пока не знают чем именно. Прошел болезненный курс шоковой терапии. Но я все выдержал. Ради своих родителей. Я не хотел их подвести и не хочу. Простите меня. Доктор Роберт Хельсин, ведущий психолог лечебницы и мой лечащий врач, похвалил меня за самоотдачу и помощь в поиске лекарства от моей болезни. После он уточнил, что моя болезнь – это подвид другого психологического заболевания, правда, я не запомнил какого именно. Он сказал, что я большой молодец. И что такими темпами я быстро вылечусь. Это было четыре месяца назад... Когда я спросил: «А можно без шоковой терапии?». Он ответил: «Нет. Прости, но она помогает сдерживать твои припадки и срывы». Честно, я не понял, о чем он говорил. Пару месяцев назад моим родителям, спустя столько времени ожидания, наконец-то позволили меня навестить. Мама обнимала меня несколько минут и плакала. Слезы текли по ее щекам все время их короткого посещения. Она вытирала их белым платком. Из-за этого мы даже не успели поговорить. Хотя и не стали бы – у меня были к ним вопросы, но смысла их задавать я не видел. Надеюсь, они больше не будут навещать меня – не хочу снова видеть маму такой грустной. Отец не смотрел на меня. Когда время посещения закончилось – он уводил ее, держа за плечи. Отец со мной даже не попрощался. До этого ко мне приходила мамина сестра – моя тетя Рэйчел. Она навестила меня, когда я тут пробыл всего лишь три месяца. Видимо, воспользовалась своими связями, раз так рано пустили ко мне, ведь даже родителям не разрешали. Ее муж какой-то богач из Форествиля. Вроде, у него свой отель. Я, конечно, знал, что она меня ненавидит, но и представить себе не мог насколько. Она сказала, что это я во всем виноват. Именно я виноват в том, что случилось с моими родителями. Она твердила, что это именно из-за меня их вынудили уехать из города. Из-за чего они в итоге вернулись обратно в семейное поместье. Я ничего из этого не помню... Перед самым уходом она сказала, что упечь меня в лечебницу было ее идеей, и она приложила все силы, дабы меня все-таки сюда отправили. Она заверила, что без меня родителям будет лучше. Для этого она пообещала потратить оставшиеся у нее возможности, дабы меня отсюда никогда не выпустили. Возможно, она и права, но тогда я не воспринял ее слова всерьез, считая, что как только меня вылечат – сразу же отпустят, но дни идут, а меня до сих пор не вылечили, и потому я все еще здесь. Может за доброй улыбкой и якобы благими намерениями по отношению ко мне доктора Хельсин скрывается корысть и ложь о поиске лекарства? А что, если по воле тети меня действительно тут пытаются удержать насильно?». Элизабет перелистнула страницу, следующая запись была уже за сентябрь 1941 года. «Дневник у меня не отобрали, но прошло столько времени с моей последней записи, а я так больше ничего и не написал. А о чем тут писать? Дни сливаются в один, когда сидишь в четырех стенах с одним окном, на котором, к тому же, решетки стоят. Изредка выпускают гулять во двор. И каждый раз, когда я беру в руки дневник – мне нечего написать в него. Мысли сливаются в какую-то неразборчивую кашу из осколков моих воспоминаний и личного представления об окружающей меня действительности. Может все дело в шоковой терапии? Я уже и не знаю. Я спросил у доктора Хельсин: «Когда я вылечусь? Я уже хочу домой, к родителям». Он ответил мне: «Скоро. Терпи, мой мальчик». Мне иногда кажется, что он понятия не имеет, как меня лечить. Я начинаю сомневаться в его методах. Или я об этом уже писал? Из-за шоковой терапии и не вспомнить даже». Внезапно она услышала пронзительный крик, донесшийся снизу и оторвавший ее от чтения. Это испугало девушку. Элизабет посмотрела на брата, который все также крепко спал и облегченно вздохнула. «Это был Сэм? Что здесь происходит?». Подумала она. «Не важно. Сейчас мне лишь нужно успокоиться и дальше продолжить читать его дневник. Уверена, все ответы скрываются в нем. По крайней мере, я на это надеюсь». Девушка снова выдохнула, собралась с духом, и перелистнула страницу. Следующая страница. Запись от июня 1942 года. «А в шоковой терапии есть свои плюсы. Плоды она, конечно, не дает, но и боли я уже не чувствую. Правда, мне становится трудно держать карандаш в руках, а вместе с тем и писать тоже. За то мой разум, кажется, прояснился, ведь я вспомнил, из-за чего именно меня отправили сюда. Боже, целых три года меня держат здесь, а результата ноль. В общем, дело было вечером. Не помню, что за день, но явно выходной. Родители пригласили к себе гостей. Устроили, так называемый, званый ужин. Я сидел вместе со всеми за общим столом. Я все еще слабо помню, что именно дальше произошло, но когда я «очнулся» – стоял на стуле, а подо мной лежал перевернутый стол и разбросанная по полу еда. Я помню испуганный взгляд матери и гостей, а также злые взгляды отца и тети. Я также помню, что гости меня, словно прокаженного какого-то, сторонились. После этого, спустя всего-то день, меня и забрали сюда. Ну, теперь-то я хоть знаю, кого мне за это «благодарить». Плюс, я наконец-то понял, о чем мне говорил доктор Хельсин, когда упоминал срывы. К слову, я также вспомнил, что подобные срывы происходили со мной и раньше. И это был далеко не первый такой случай». Дальше была та самая последняя запись в дневнике, датированная аж маем 1943 года. «Все. Мне надоело! Столько лет прошло, а толку нет. Меня лишь кормят пустыми обещаниями. А я хочу домой! Я соскучился по своим родителям. Я принял решение – я сбегу отсюда! Сбегу. Спустя три долгих года мучений без ответов. Мне ведь даже так и не сказали, что со мной. Какая у меня болезнь? Хватит этого с меня! Видимо, я был прав, когда думал, что доктор Хельсин в сговоре с моей тетей. Он скрывал это за добрыми глазами и такими же побуждениями, которые на самом деле ложью оказались! Нет у меня больше веры к этому человеку. И так, каждый день нас выводят на часовую прогулку по внутреннему двору. Выходные – приемные дни, когда нас разрешено навещать родным и близким. Обычно это происходит внутри помещения, но в теплые времена года руководство лечебницы разрешает нам общаться на улице. Благодаря чему время прогулки специально подстраивают под приемные часы. И, чтобы нам проще было видеться и общаться, ворота во внутренний двор все это время держат открытыми. Видимо, беспечно полагая, что дети не станут сбегать, к тому же, они ведь не преступники, а психически больные люди. Верно? Как глупо! И да, я раньше этого не писал, но в лечебнице, по большей части, находятся одни дети. Наверное, такие же несчастные, как и я, которые также хотят быстрее вылечиться и вернуться к своим родителям. Просто до этого меня, скорее всего, как особо буйного, держали отдельно от остальных и не выпускали из одиночной палаты. Лишь со временем мне начали доверять и наконец-то вместе с остальными выводили на прогулки. В общем, именно в этот с