Когда он закончил, одна из старых дев разразилась «Правь, Британия, морями!» и мы все присоединились к ней, даже Хелен, чей голос звучал истово и звонко. Я повернулась к ней и увидела, что ветер смахнул с её лица вуаль, и оно было влажным от слёз.
— Увидишь, — сказала я. — Всё будет хорошо.
— Нет, — воскликнула Хелен голосом, который прозвучал так, будто сеть душила её. — Неужели ты не понимаешь? Все эти бедные мальчики умрут. А мы ничего не можем сделать, чтобы это предотвратить.
На железнодорожной станции в Кале я увидела ван Друда, изучавшего расписание поездов.
— Ах, смотри, — сказал он, — есть поезд до Брюсселя. Может нам стоит пропустить Париж и прямиком отправиться в Арденны?
Увидев моё перепуганное лицо, он рассмеялся.
— Или у тебя была назначена встреча в Париже? Может, тебя там будут встречать твои друзья, и ты переживаешь, что разминёшься с ними, если мы направимся сразу же в Брюссель? Или может тебя волнует, что у них не будет времени послать своих друзей в Арденны?
Он улыбался и ждал моего ответа. Но вместо меня ответила Хелен:
— Ты обещал, что я смогу пройтись по магазинам в Париже.
— Так и есть, — сказал он. — И что же за жених буду я, если откажу своей невесте в предсвадебной прогулке по магазинам в Париже? Джек! Четыре билета на Париж, пожалуйста, и телеграфируй в отель «Le Meurice», чтобы ждали нас к позднему ужину. Закажи устрицы и шампанское для моей невесты и её компаньонки.
Всю дорогу до Парижа, я ломала голову над действиями ван Друда, а потом и в такси, пока мы ехали от Северного вокзала до отеля «Le Meurice», где нас сопроводили в роскошный номер с видом на парк Тюильри, и все последующие дни, переросшие в недели, которые мы проживали в Париже. Что мы здесь делали? Почему мы не спешили в Арденны, почему не торопились найти и открыть третий сосуд?
Хелен только пожинала плечами всякий раз, когда я обсуждала это с ней.
— Зачем гадать над этим? Мы в Париже. Разве тут не чудесно? Я думала мы сходим в магазин «Уорта», а затем отобедаем в том милом заведении на улице Руаяль.
И так, на пороге катастрофической войны с повсюду собирающимися военными силами, мы проводили каждое утро за покупками. Мы покидали номер, проходили мимо приватной гостиной ван Друда, где всегда казалось находился некий бюрократического вида джентльмен, нервно куривший, и шли на Рю-де-ля-Пэ, чтобы посетить величайшие особняки модельеров — Уорт, Жанна Пакен, Жак Дусе, Поль Пуаре, сестры Калло — где в их золочёных салонах нам подавали чай и прислуживали как королевам. Хелен выбирала платья на утро, платья на послеобеденное время и вечерние платья из великолепного шёлка и сатина, украшенные драгоценностями и кружевом — всё это убранство портила чёрная вуаль, которую она по-прежнему носила. Я слышала, как продавщицы перешептывались, задаваясь вопросом, почему la belle американка всегда носит вуаль. Она была монахиней? Она прятала отвратительное родимое пятно? Хелен игнорировала их всех, затыкая их расточительностью своих покупок.
Сначала я отказывалась брать хоть что-то, поскольку счета оплачивал ван Друд, но когда Хелен подметила, что я не могу носить одно и то же платье каждый день, я смягчилась и согласилась на самые простые чайные платья и несколько блузок, сшитых специально для меня. Чайное платье было сшито из белого батиста, настолько тонкого, что он ощущался шёлком, и имело вставки из бельгийского кружева, сотканного монахинями. «Полностью ручная работа», — собственница, одна из сестёр Калло, сказала мне. Стежки были настолько крошечными, что казалось, будто сами колибри шили их.
«Broderie des fées», — мадам Калло назвала этот шов. «Вышивка феи», — сказала она, подмигнув, от чего мне показалось, что она может что-то знать о фейри. Но когда я попыталась спросить её об этом, она встревожено посмотрела на Хелен и спросила, понравились ли монсеньору ван Друду платья, которые она купила для оперы.
После плотного обеда в одном из модных ресторанов, мы гуляли в садах дворца Тюильри. Один проход вокруг аккуратно постриженных дорожек и затем Хелен говорила, что она устала и хочет немного отдохнуть перед ужином. Я возвращалась с ней, но испытывала тревогу, сидя в номере вторую часть дня. Если ван Друда не было в отеле — он часто уходил на долгие обеды или встречи — я обыскивала его стол в попытке выяснить смогу ли найти хоть какие-то зацепки к разгадке что он задумал, но он запирал на ключ свои письма, и лишь однажды я нашла разорванный конверт, на котором было написано имя «граф Александр Хойош».
С полным разочарованием я вновь выходила на улицу и гуляла по ещё каким-то садам или ходила в Лувр. Я поднималась по лестницам, проходила мимо безглавой скульптуры крылатой Ники Самофракийской, и бродила по прохладным, сводчатым галереям, рассматривая картины, которые я могла раньше видеть только в книгах — «Мона Лиза», улыбавшаяся, словно знала секрет и готова была поделиться им, если бы знала, как слушать; «Кружевница» Янома Вермеерома, столь увлечённая своим занятием, что казалось, будто она сама излучает свет; «Алжирские женщины» Эжен Делакруа, смотревшие на меня как если бы бросали мне вызов понять их жизнь.