Но работа, на которую я смотрела большую часть времени, была скульптурой крылатого мужчины и застывшая в восторженном объятии женщина — Психея, оживлённая поцелуем Амура. Скульптор поймал момент, когда Амур только что приземлился и обнял свою возлюбленную, которая умирала от навеянных испарений смертельного яда, запечатанного в амфориске, принесённой ею по приказанию Венеры из подземного царства мёртвых и открытой из любопытства, несмотря на запрет. Психея откинула голову, тянется к возлюбленному, её изогнутые руки обрамляют лицо Амура, его крылья подняты над его головой, они смотрят друг другу в глаза, их губы всего в дюйме друг от друга. Хоть у Психеи крыльев не было, то, как изгибались её руки, напомнило мне о том, как Рэйвен окутывал меня крыльями, когда мы целовались. И от того, как крылья Амура были вертикально натянуты, мне казалось, что фигуры вот-вот взлетят, что я сама готова воспарить кверху, но вот глядя на расстояние между их губами, я чувствовала, будто я повисла во времени, заточена в мрамор в ожидании, в то время как весь мир неотрывно движется к войне и каждый день Хелен всё меньше и меньше походила на саму себя.
Она начала говорить о ван Друде, будто он не был живым воплощением сущего зла.
— Разве не щедро со стороны Юди покупать мне все эти платья? — в один из дней у дома модельера Жанны Пакен подметила она. Или: — Смотри, какое красивое рубиновое ожерелье Юди подарил мне. Не поможешь застегнуть?
— Ты же ненавидишь рубины, — напомнила я ей, застегнув защёлку колье под её вуалью. — Ты как-то сказала мне, что считаешь их неотёсанными.
— Что я понимала? Я была ещё совсем ребёнком. Посмотри, как они визуально удлиняют мою шею — так изящно, тебе не кажется?
— Выглядит так, будто тебе горло перерезали, — сказала я, пожалев о словах, как только они покинули мой рот.
Как я полагала, ван Друд хотел, чтобы я произнесла их, чтобы вложить идею в её голову, но она лишь рассмеялась и сказала мне не быть такой сентиментальной.
Но она сняла колье и не стала одевать его в оперу тем же вечером. Все эти покупки, как я потом осознала, были её попыткой не допустить ужасных мыслей, которые подтачивали её. На следующий день мы затерялись на улицах за Лувром. Хелен сказала, что она чувствует слабость и вошла в небольшой дворик рядом с церковью. Я сходила в церковь и попросила для неё стакан воды, а когда вернулась, нашла её рассматривающей статую горгульи, слёзы струились по её лицу под вуалью.
— Что такое? — воскликнула я, подняв глаза на страшное лицо. — Это всего лишь горгулья. Считается, что они изгоняют зло.
— Дело не в горгулье, — простонала она, — а в том, что под ней.
Под выступом, поддерживающим горгулью, был некого рода грубо вытесанный глобус. Он был очень старым и осыпался, и было сложно разглядеть, поэтому чтобы лучше видеть, я подошла ближе — и затем шарахнулась от него. Из глобуса вылезали, выгрызая себе путь на волю, крысы.
— Это олицетворяет мир, разрушаемый нищетой, — сказала монахиня, давшая мне воду и последовавшая за мной на улицу.
— Это тени, — вымолвила Хелен. — Всё это зло и нечисть в мире, в конце концов, вышли. Это то, что живёт в наших душах, — она положила руку на грудь.
— Выедает путь на свободу.
Монахиня ошарашено уставилась на Хелен, а затем зашагала и поспешила прочь. Я взяла Хелен за руку и повела её обратно в отель.
Уложив её в постель, я вернулась назад и прогулялась по Тюильри, бродя по ухоженным дорожкам и аккуратно высаженных аллей подстриженных деревьев, высматривая лица в толпе хоть кого-то знакомого. Мы в Париже были уже четыре недели, а я не видела ни Рэйвена, ни Марлина, ни кого другого из наших друзей. Неужели они бросили нас? Отказались от меня, потому что я выдала местонахождение сосуда? Или приспешники ван Друда спугнули их… или хуже, устранили их?
От мысли, что я была совершенно одна, в милости ван Друда, я зашагала быстрее и быстрее. Я проходила мимом модных дам, прогуливавшихся под ручку, и нянечек, бегавших за своими подопечными по широким дорожкам. Я улавливала обрывки разговоров. Многие говорили о суде над Мадам Генриетте Кайо, жене финансового министра, которая застрелила редактора газеты «Фигаро» за публикацию личной переписки её мужа, разоблачив её интрижку с ним во времена, когда он был ещё женат. Другие обсуждали вопрос куда они уедут, чтобы избежать угнетающую жару.