— Не переживай, наши мальчики вернуться домой ещё до наступления осени.
Всего несколько часов назад я расстраивалась от самодовольства французов, а теперь я была напугана их рвением и возбуждением.
— Похоже, они рады перспективе войны, — сказала я.
— Я их не виню, — удивил меня своим высказыванием Рэйвен. — Я знаю, что устал сидеть, ничего не делая в ожидании следующего шага ван Друда.
— Но мы все можем погибнуть, — воскликнула я.
Рэйвен схватил меня за талию и притянул к себе. Все вокруг нас, мужчины и женщины, держались друг за друга, понимая, что вскоре они могут быть разлучены.
— Тогда нам лучше воспользоваться этой ночью, — прошептал он мне на ухо.
И затем, ещё до того как я поняла, что он делает, он унёс нас в небо.
— Ты спятил? — воскликнула я. — Что если кто-то увидел нас?
Но посмотрев вниз, я увидела, что никто в толпе не обращал на нас ни малейшего внимания, и поэтому я расплавила крылья. Они ощущались жёсткими и неповоротливыми после нескольких недель без полёта, но затем наступило непостижимое изумление от их натягивания и ощущения ветра, двигавшегося по моим перьям. Мы пролетели над Тюильри и отелем «Ле Меурис», где я заметила выходившего через главный вход и севшего в длинный чёрный лимузин ван Друда.
— Сегодня он будет занят, — сказал Рэйвен. — Он не заметит твоего отсутствия. С Хелен всё будет хорошо.
Я могла бы возразить, но вместо этого последовала за ним, устремившись над плоскими крышами Парижа. Блики позднего вечера всё ещё брезжили на западе, отражаясь от оконных стекол, окрасив глиняные дымовые трубы на крышах в красный цвет, а обращённые на запад каменные стены домов в цвет мёда на фоне холодной синевы резких откосов крыш.
— Сверху всё так иначе выглядит! — воскликнула я, когда мы летели над изысканно украшенной с зубчатыми бойницами крышей оперного театра. — Словно иной мир.
— Это наш мир, — сказал Рэйвен, облетев золотую статую крылатого мужчины, державшего факел в одной руке и разорванную цепь в другой. — Видишь, он разорвал свои цепи. Он Дарклинг, освободившийся от оков проклятья.
— Он «Свобода, озаряющая мир», — уточнила я учительским тоном, отчего прозвучала несколько похоже на мисс Шарп. — И он служит напоминанием о революции 1830 года.
— Он символизирует свободу… смотри.
Он указал на мужчину, стоявшего у мольберта в окне мансарды. Он рисовал толпу собравшихся на улице, запечатляя неясные очертания лиц вокруг костра и искры, взмывавшие в небо подобно фейерверку. В другом окне женщина сидела и писала в записной книге, её лицо отражалось в стекле подобно бледной спутнице её уединения. В другом окне три мужчины передавали по кругу бутылку вина, споря и смеясь.
— Поэты, художники, философы… в Париже все они живут поближе к небу.
Мы воспарили над куполом Базилики Сакре-Кёр на вершине холма Монмартр и, сделав петлю, направились в сторону шпиля Нотр-Дама. Повсюду на улицах и площадях были люди, они пели песни и пили вокруг костров. Я могла ощутить страх и возбуждение, растущее вместе с дымом — и кое-что ещё: глубокую любовь к их городу. Париж должен быть защищён. Жизнь, расцветавшая в местных садах и кафе, на чердаках и в классных комнатах Сорбонны, должна сохранится. Свобода, равенство, братство! Я чувствовала их доблестные волнения в своей душе, пока мы летели над площадью Согласия и перелетали через Сену, которая сияла отражением огней на мостовых и костров вдоль набережных. Как только последние отблески дня покинули небо, миллионы огней зажглись в Городе Света, и я вспомнила слова Омара. «Мы должны быть светом во мраке».
Мы взвились над Пантеоном, где были захоронены Вольтер и Руссо, и парили над многолюдными улицами Латинского квартала, где группы студентов радостно кричали и пели песни. Наконец мы приземлились на крышу, открывавшую вид на Ботанический сад Парижа, и сели на балкон, ограждённый изогнутыми железными перилами и скрытый от улицы висящей занавесью из плюща и папоротника.
— Что это за место? — спросила я.
— Это студия-мансарда художника, — ответил Рэйвен, зажигая турецкий светильник. — Он уехал рисовать в Марокко. Я пока устроился у него. Не все мы можем позволить себе номера в «Ле Меурис».
Открытое пространство студии было заволочено навесом из кованой стали, с которого свисали вышитые золотом шёлковые шали. Плотные восточные ковры застилали пол. Шёлковые подушки и стёганые пуфы обрамляли медный поднос, на котором стояли самовар, чашки с золотой каёмочкой и стеклянный кальян. Всё это напомнило мне один из гаремов с картин монсеньора Делакруа.