— Ну что ты закручинился, пригорюнился, погрустнел, лица нет?
«Как же его пожалеть? Покормлю обещаниями, а там, глядишь, второго случая и не будет».
— Обещаю, — шепчет, — может быть, потом, в другой раз, осознаю неизбежность, буду подобрее, и я тебе позволю больше, а может, и всё, и получишь мою бесценную награду, побываешь в моём тайном местечке.
Так они перешёптываются, обмениваются словами и мыслями, а руки их не слушаются. Почему-то оказалась у неё расстёгнута последняя пуговка, а его халат тоже распахнут, он трётся животом по её животу, грудью прижался к её белым упругим сиськам, волосы на его причиндалах сплелись с её волосиками на лобке и приятно щекочут. И она вдруг приобняла его и стала толкать тазом, имитируя подмахивание.
— Намекаю ему, что можно кончить мимо, мне в ляжки, — и мы будем квиты: ты меня не домогался, а я тебя не соблазняла, выходя из ванной полуодетой. Но он не согласился на эту уловку; чувствую, его уже не остановить. У меня мысли: уж не хочет ли он поиметь меня стоя (но ведь я не «Зоя, что всем давала стоя»). Получается, что я сплелась с ним, он чуть приподнял меня, отнёс в спальню и положил поперёк кровати.
— Получается, в спальню, значит, на х…ю её несу (Порфирий Барковский, как известно, х…ем гирю поднимал, а я — голую бабу, да из бани в постель, — совсем другое удовольствие, скажу я вам). Ну нет, конечно, не получается, потому что руками за голую жопу её поддерживаю. Она приговаривает: «Нет-нет, не дам, выбрось из головы, оскоромиться вздумал в Великий пост...» — а сама прильнула, голову положила на плечо, в шею чмокает. «И меня её лебяжьи руки обвивали, словно два крыла».
— Это конец, подумала, теперь не отобьюсь. Немного раздвинула ляжки и выпустила на свободу его член. Ну, думаю, сейчас вставит его куда надо без разрешения, но он
не спешит вставить его в правильное место. Может, ещё всё обойдётся? Надежда умирает последней.
А он уже одной рукой потискивает мою сиську, а другой рукой прихватил мою письку и стал нежно ладошкой там щекотать. Я не отталкиваю его (это-то ещё позволю, но не более того), я кончаю прямо в его ладонь — ещё бы, мужа месяц не было, соскучилась по мужчине; завтра он вернётся, изомнёт меня, как цвет, а зять должен сорвать эту спелую сладкую ягодку сегодня, завтра будет поздно.
И снова у меня мысли против. И так уже много позволила, думаю: и за сиську подержался и за письку, может, отстанет, отложит на потом. Нет, теперь обе груди мнёт, губы засосал (муж давно уж не целует, а ему, похоже, нравится, готов допьяна зацеловать), и у меня лоно откликнулось, я задрожала, захотела, чтобы влил он туда свою силу и желание, иначе не отстанет. Закрыла глаза.
«Пора, — решает он, — сейчас или никогда», — и раздвигает ей ляжки. Она вроде бы отталкивает его, одной рукой прикрыла вход во влагалище, другой отмахивается от члена, член упруго качается.
— Вот он почему-то качается перед моим лицом и чиркнул по губам. Боже, не собирается ли он вставить его мне в рот? Ну, этого никогда не было и не будет; но против моего желания язык зачем-то лизнул залупу, а губы поймали её на миг, но Петя отнял её у губ и переместил его к нужному месту.
Он не торопится, понимая, что идёт любовная игра. Она: «Чего он медлит? Почему не убирает мою руку со входа и не вставляет наконец туда? Уж не перегорел ли? Уговорил, завлёк — и в кусты». И вдруг она хватает член одной рукой, а другой раздвигает входные губы: сюда, сюда его хочу.
Рассудок ей подсказывает: держи последний рубеж, не допускай его до своей тайной пещеры с сокровищами,
которые он вмиг разграбит, и завтра придётся говорить мужу, что разболелась голова. А страсть просит: сил нет терпеть, вставляй его скорей сама в свою кунку, это твоя добыча, только так утолишь своё желание и страсть. Она открывает один глаз и — о мама моя — вот так размер! «Рассудок что ж, рассудок уж молчал!» Мысли мыслями, а он уже вводит его туда, в правильное место, медленно, смакует долгожданный миг, а она протяжно постанывает «ой-ой-о-о-о», как девочка в первый раз, и приподнимает таз, желая ускорить.
Он начинает медленно, вводит член несколько раз, чтоб поласкать залупой её входные губы, но затем старается втолкнуть поглубже (грубияны говорят: чтоб яйца за жопу ушли, вечное желание мужчин достать дна).
(Потом уж она оправдывалась: «Ты овладел мной наполовину силой, никогда и в мыслях не держала, что дам другому, кроме мужа, но меня сразил последний довод. Когда ты меня завалил, я приоткрыла глаз: мама моя, твой член бушует, и он больше мужниного вдвое, — и я поплыла. Имеет ли размер значение? Я привыкла, что мужнин размер меня удовлетворяет, а у тебя вдвое больше, чем у мужа. Как он во мне поместится? Не будет ли некомфортно? Оказалось, сомнения напрасны, она у меня очень пластична, и дело не в размере, а в том, что я впервые впустила в лоно другого мужчину — отсюда новизна и яркость ощущений»).
Вот он, момент истины, которого они ждали целый год, опасаясь признаться самим себе, что хотят совершить это греховное дело. И это миг, когда он вошёл наконец туда, представляется ему важнее всяких диссертаций и всего; ради этого мига и живут мужики (природа очень коварна: она разместила внутри женщины такую сладостную ловушку, что, когда головка члена гладит стенки ловушки, мужчина
испытывает наслаждение на порядок выше всех других наслаждений).
Рассудок: «Женщина, что же ты делаешь? Что делаешь?! Не стыдно?»
Страсть: «Что делаю? Е…усь с мужчиной! Тебе этого не понять. Да помолчи уж, не мешай!»
И вот уже зять е…ёт тёщу с превеликим удовольствием, и оба молчат, а только наслаждаются запретным совокуплением.