Кучера и лакеи ликовали — старая дева сыпала на диалекте Вольфенбюттеля отборную брань.
Алексей заканчивал службу в Польше. Рвением не отличался, провиант для войск собирал вяло, имел за это от родителя выговор. Отозванный из Торуни, угнан на Ладогу готовить лес для постройки скампавей. К супруге лишь заглянул по пути.
Шарлотта скучала, музицировала, вбирала сплетни. Подруга исходила злостью. Царевич является раз в месяц, грязный, измотанный. Влеком более к бутылке, чем к жене. Неслыханно!
В августе Кикин принял последнюю сплотку древесины. Некоторую часть сплавляемого он отвозил себе — для дома на Адмиралтейском острове и для дворца на левом берегу, уже заложенного.
Царевичу о том донесли.
— Я тебя не выдам, — сказал он адмиралтейцу прямо. — Но и ты будь надёжен.
— Всей душою твой, — заверил Кикин.
Снята родительская лямка. Был ли случай в гистории, чтобы наследник престола ютился в глухомани, ведал рубкой деревьев? Сам Пуфендорф не упомнит сего. Омыться, забыть постыдную неволю... Но в Старой Ладоге скрашивала ссылку Ефросинья, и супруга, отлично осведомлённая, не восставала. В обстоятельствах походных метресса, да ещё простолюдинка, мужчине извинительна.
Как быть в Петербурге? Возможно ли прятаться? Злыдня Юлиана, вся свита дармоедов — враги. Нужна осторожность. Не дай бог, если вмешается царь, Ефросинья, сердечный друг, понимает...
Значит, крепись, веди себя комильфо, хотя бы наружно, показывай с немкой любовь и согласие. Оказия к тому ближайшая — в доме слона. Презент персидского шаха, чудовище удивительное, привлекает толпы. Трубит, вскидывая хобот, пляшет под барабан, кланяется. Царевича и Шарлотту забавляет часто. Соединив руки, они бросают с галереи увесистые кочаны капусты — потеха, как слон катает их, рвёт листья.
Ходила смотреть и Фроська с Никифором Вяземским. Чудище вызвало у неё жалость. Алексею рассказывала:
— Слониху бы ему... Разлучённый, поди! Они чинно живут, парами. В сторону — ни-ни!
Читала про слонов. В семье баронского управителя книжки водились.
Алексей почуял намёк.
— Им-то проще.
Досадует, так горячее целует. А ему не отречься от законного ложа. Однако в худом есть и доброе.
— Пускай сына родит мне, — объясняет он Фроське. — Хоть польза от Рябой... Кровь у него будет — лучше некуда. Племянник императора... Любую королевну возьмёт.
Рябая — иначе между собой не называют. Родит — и он избавится.
— Убьёшь, что ли?
— Да уж как-нибудь...
Холодок пробежал по Фроськиной спине. Лютая, застарелая злость проняла Алексея, затрясла его, сделала на миг уродом.
Альков амура обрели они в её каморке, в пятистенке, отведённой Никифору. Целая ночь принадлежала им редко.
Входил царевич к Шарлотте, обречённый притворяться. Трепетал перед царём: достигнут его ушей жалобы — разгневается. Родителю ничего не стоит отобрать Ефросинью, упечь в келью либо на прядильный двор.
У Петра ни времени нет, ни охоты вникать в семейные дела — чьи бы то ни было. Вовсе не затем посетил сына, отлучившись на час от стапеля, от друзей-корабелов. Скампавеи, галеры множились, оснащался второй линейный левиафан — родитель был в настроении отменном.
— Ну похвались! — сказал он добродушно. — Чему тебя учили в Дрездене? Не забыл?
— Не забыл, — только мог вымолвить, губы от страха онемели.
— Так покажи, каков ты учёный!
Алексей засуетился, вынес охапку книг. Овладев собой, раскрыл Пуфендорфа, начал читать громко, внятно, дабы ублажить родителя прононсом.
— Гисторию потом, на досуге, — прервал царь. — Фортификацию учил? Задам я тебе задачу.
Чертить заставит, вычислять...
— Изволь, батюшка... Да вот нечем сейчас. Инструмент Афанасьеву отдал. Вот возьму у него...
— Возьми!
Афанасьева нет дома, а ждать родитель не станет, Алексей похвалил себя. Нашёлся! После Дрездена он считал себя лицедеем ловким.
— Врёшь ты, — бросил Пётр, помрачнев. — Думаешь, отвертелся? Ужо вечером приду.
Экзамен лишь отсрочен. Ложь предстанет явью, а также и неуменье, вина двойная... Сесть повторять разве... Да нет, поздно! В Дрездене кое-как рассчитывал оборону крепости, траектории ядер, потребных для подавления противника. Отвык, выкинул из головы.
Впоследствии, на допросе, царевич скажет:
«Но я, опасаяся чтоб не заставил чертить при себе, понеже бы не умел, умыслил себе испортить правую руку, набив пистоль, взял в левую, стрелил по правой ладони».
Пули так не боялся, как родителя. Слабость обуяла неимоверная, близкая к обмороку. Пистолет стал пудовым, прыгал. Алексей зажмурился, нажимая спусковой крючок. Открыл глаза не сразу. Не нашёл и царапины на ладони, только ожог. Авось сойдёт и так. Собственный их высочеств медикус перевязал и царю доложил: принц, упражняясь в фехтовании, повредил руку.
Пётр выслушал угрюмо, проведать раненого не изволил. Отмахнувшись, уехал.
С бешеной скоростью унёсся царский возок. Свидания с сыном тягостны — отрада у кораблей. Англичанин Броун довершает по прожекту царя «Святую Екатерину» — о шестидесяти пушках. Алексей посетил Адмиралтейство один раз, из вежливости. Ударами с моря и с суши покорен Гельсингфорс — сын поздравил родителя, однако ни войскам, ни флоту не показался, отговариваясь нездоровьем.
Экзаменом родитель не докучал более. Иногда давал поручения; Алексей исполнял что полегче, кое-как. Вольфенбюттельский медикус оказался услужлив.
Царь часто в отлучке, Меншиков далеко — занят войной и дипломатией, делит добытые земли между королями-алеатами. Тем вольготнее Алексею. Живёт отъединенно, к делам родителя безучастный. Снова за запертом дверью горланит кумпания, в Петербурге обновившаяся. Введён Кикин — царевич сделает его своим казначеем.
Яков Игнатьев из круга доверенных исключён. Надоел назойливый духовник, посмел упрекать. Негоже, вишь, будущему православному государю долго пребывать за границей.
— Тебе бы отлучить жену от ереси люторской, — гремел Яков. — А ты сам онемечился.
— Она в своей вере должна быть, — отвечал царевич. — Вопрос политический. Не суйся, не твоё корыто!
В церкви он бывает исправно, на монастыри жертвует. Мало, — твердил Яков. Отчего нет домовой церкви или хотя бы часовни? Немка опутала, что ли? Наследнику надобно выказать благочестие.
— Вериги, что ли, таскать? — огрызался Алексей. — Меня народ и так любит.
В этом уверен твёрдо. В Москве славят в молитвах святого Алексея, понимай — его, наследника. Никогда не был угодник столь почитаем. Тысячи слышали митрополита Стефана. Многомятежная Русь волнуется, — вещает он с амвона. Намёками обличает царя, который развёл великое множество чиновных, а они ради корысти доброго человека обесчестят, неправедного укроют. Многие божьи заповеди нарушены — бог за это наказывает, не даёт покоя и мира.
Сношения с москвичами, суздальцами, с матерью — в строгом секрете. Посвящены лишь ближние люди, и то с разбором. Всей тайной никому не владеть, всей корреспонденции никому не читать — даже Ефросинье. Бремя ведь тяжёлое. Довольно с неё главного.
— Будешь моей женой, — слышит она. — Царицей будешь.
Сказано на ложе, сказано во хмелю, но то же самое и трезвыми устами.
— Поди-ка... Мама говорила: прыг-скок да башкой в потолок.