Девьер опять повернулся к зодчему, чёрные бархатные брови вскинулись — каково, мол!
А в столице по-прежнему время — золото. Да нет, дороже... Ускорить работы... Архитекту не делать для каждого дома особый чертёж. Претензии знатных особ обуздать — мало ли кто какие Фивы стовратные закажет! Камня на любую прихоть не хватит. Поэтому надлежит изготовить прожекты образцовые и по сим прожектам ставить домы.
По образцам? Доменико не слыхал, чтобы так созидали город. Всё в царской воле... Сидя рядом с царём, он ощутил её физически: она кроит и перекраивает столицу, проникает всюду, не ведая преград. Кроткий, голубой весенний полдень потускнел для архитекта. Плечи сгибались, и он прилагал усилия, чтобы выпрямиться, не пасть духом, сохранить своё сомнение, самого себя.
Обрадуются ли потомки, если унаследуют город, затянутый в униформу? Уже разрослись церкви-корабли, башни-маяки. Что означает новый приказ — множить дома-казармы? Уже стоит на Городовом острове образцовая мазанка — типография. Доменико сам сооружал её, но как надоели её подобия! Одно утешение — недолговечны... Теперь идёт речь о зодчестве каменном, а оно — надолго. Старинные города складывались веками. Не в том ли прелесть Рима, Парижа?
Он перебирал в уме возражения. Красавчик Девьер наблюдал, чуть улыбаясь.
Спор с царём был короткий.
— Столица должна манить людей. Приедут сенаторы...
Представились дворы московских господ, глухие заборы, дух пекарни, прачечной, псарни, иконы на воротах. Нелегко бросать уютное, родовое.
— Худо им разве? — бросил царь уязвлённо, не дослушав. — В авангарде встанут.
Обвёл рукой набережные. Высшим персонам, слугам государства достойнейшим — и дома первостатейные. Впрочем, соразмерно с доходами.
— Воровство себя окажет. Вор не утерпит — сам выкинет флагшток.
Архитекту повеление — представить, не мешкая, образцы домов для именитых, зажиточных и для звания подлого.
Исполнять начали Доменико с гезелем тотчас. Лушка — а ныне Марья — поила мужчин крепким чаем, самовар кипятила днём и ночью. Ступала босыми ногами неслышно, благоговела — рисунки возникали словно чудом.
Девьер, нанёсший вскоре визит, смутил её, стрельнув глазами в упор. Архитекту — одобрительно:
— Превосходный вкус, синьор!
Потом, извинившись:
— Я наблюдал за вами. У вас привычка разговаривать жестами. Ещё не раскрыв рта.
Урок сдержанности? Пожалуй, он ещё молод... Извиняется снова. Вежлив. Он счастлив познакомиться с эскизами синьора Трезини, замечательного мастера.
— Убригаду!
Рокочущее португальское «спасибо» звучит ежеминутно. Синьоры трудолюбивы. Его величество, наверное, оценит — его идея воплощена.
— Вас ужасает однообразие? Я понимаю вас, было бы губительно... Царь отнюдь не намерен... Житель может прийти к вам с собственным чертежом.
Португальский с примесью итальянских слов, французских — доступен. Он очень молод, царский адъютант. Опьянён карьерой. Щеголяет знанием языков, переходит на немецкий. Не упускает случая блеснуть осведомлённостью.
— Вы помните намёк его величества? Флагшток грабителя... Между нами — Кикин... Весьма важный чиновник. Обокрал казну, ведётся следствие.
Гость отведал ярославских пряженцев, заболтался. Не проникся, видать, великим поспешанием.
Пришлось навёрстывать. На сон четыре-пять часов — срок царский. Нагрянет самодержец — отчитайся, как будут устроены в парадизе мастера, с них указано начинать. Их надо закрепить навечно.
Собирать модель подсобляла Мария. И отчество ей сочинили — Петровна. Пальцы чуткие, сноровистее мужских. Выбелила домик, вздохнула.
— Убёг батя, а то бы...
Нищим жильё не назовёшь. Фасад — три оконца и дверь, три ступеньки к ней, поднятые с учётом наводнения. Сенцы холодные, одна печь, но основательная, на три каморы. Ворота, примкнутые слева, ведут на задворки — там огород, стойло.
Украсить домик можно, строить хуже — нельзя. Слободы порадуют опрятностью. Для ремесленников открываются школы. Благо, огромное благо для народа... Не следует ли архитекту примириться? Нет — Доменико ищет выход. Свернёшь с набережной — и распахнётся щемящая монотония.
Макет его величеством принят. Не отверг он и наброски дома для зажиточных, хотя строение длинное, с мезонином, весьма русское. Могло напомнить Москву. Мезонин посередине, в три окна, внизу четырнадцати окон. Справа и слева по четыре комнаты, только две печи — лес надлежит экономить. Неразумно тратить его и на крылечки; вход у купца, подрядчика, дворянина средней руки столь же простой, как у мастерового.
Образец для высших чинов — Зимний дворец царя. Здание ордерное, отделанное пилястрами, но небольшое. Парадный вход, лестница к пристани — извольте поднять парус! Если сравнить с чертогом Меншикова — царь призывает к скромности. Нет ни колонн, стерегущих крыльцо, ни статуй на карнизе.
«Мы тут не имеем часа свободного, — написал Доменико в Астано. — Марио, должно быть, рассказывает вам, что я порабощён тираном. Он сам подвижник и равнодушия не прощает. Что мой крест! Я вспоминаю изречение Франциска Ассизского: «Гордиться мы вправе только страданием — конечно, если сами его выбрали»...»
Возвращался домой в тот день голодный. С порога обдало унынием, невзгодой.
— Ушла, — промолвил Земцов.
Доменико пошатнулся.
— Не ищите, — донеслось до него. — Она к брату... К Сойке зачем-то...
Это она сказала — не ищите? Сойка... Значит, он в городе... Может быть, и отец...
Всё кругом рушилось.
Вечером допрашивал Синявина, подьячих. Ничего! Семья числится в бегах. Если Сойка здесь, то не своей охотой. Привели, поймали и привели.
— Поди, в железах он, — втолковывал Ульян. — На галере прикованный. До тех мы не касаемся. Что — печи класть некому?
— Некому, — отозвался архитект.
А сколько людей, нигде не записанных! Сойка в беде, не иначе, но тогда и Мария тоже... Не ищите! Значит, опасно искать, опасно спрашивать.
Ульян уже забыл про печи. Понизил голое, потянулся к приятелю. Кикин попался. Курбатов, настырный фискал, ущучил-таки, обнажил вины адмиралтейца. Царь гневается страшно. Камрат должности лишён, сидит в Москве изгнанником. Точно, что наворовал, — экую хоромину строит на левом берегу, уступает лишь губернаторской. Окромя того пять домов в Петербурге — ох, добра-то!
— Курбатов и на князя замахнулся. Хлеб-то незаконный идёт, мимо казны.
Архитект машинально кивал. Разумел лишь смутно — светлейший продаёт хлеб за границу из своих амбаров. Монополия, введённая царём, нарушена. В мозгу, перебивая шёпот Синявина, повторялось: не ищите, не ищите! Что же — ждать? Безысходность сжимала горло, душила. Есть подруга у Лючии — они шили эти толстые перчатки с одним пальцем, варежки...
Почему он не спросил, как её зовут? Соседка... Из дома рядом или с той же улицы? Найти улицу, дом Порфирия и обойти всех, стучаться во все двери.
Дома гезель, расстроенный, ел холодные щи. Надежды учителя омрачил. Ему-то, господину, иностранцу, не стоит соваться. Подозрителен будет царский слуга. Земцов сам попытается, одевшись поплоше...
Ходил, день потратил зря.
Тёмные потянулись дни. Тёмные, несмотря на яркую, на редкость сухую весну. Погружался в работу, смысл которой стал сомнителен. В мае Гертруда привезла сына — румяного, поздоровевшего. Доменико кратко упомянул об этом в письме, а следом:
«Я впадаю в отчаяние. Я поставлен надсмотрщиком над истощёнными рабами. Многим здесь ещё хуже, чем в деревне у помещика. Царь держит их здесь силой. Дезертиров ловят, заковывают в цепи и так, осыпая побоями, гонят в Петербург. Вид несчастных ужасен. Ради чего это мучительство? Цели царя благородны, он желает видеть здесь очаг справедливости, просвещения, благонравия, но этому противодействуют, как повсюду в мире, алчность, тщеславие, себялюбие — побуждения, вложенные в человека самим сатаной».