— Не бывал я в Питере, — посетовал Никодим и усмехнулся: — Хромого-то пустят ли? Поцелую замок...
— Нету его. И ворот нету.
— Ласков же Питер. А брешут про него…
— Приходи! Я там буду.
Намерения идти в столицу, устроить судьбу дочери Порфирий не оставил. Лизавета слезами щи солила, повторяя:
— Затопчут, затопчут!
Надоела нытьём. Будто уж все враждебны! Весной собрался а дорогу. Деньги зашиты в исподнем, сухари, сало — в заплечной торбе. Ладанку скинул было... Может, прав Никодим — суеверие. Но без неё вроде голый на ветру.
«1715 года мая 23 числа Семён Антонов в Петербурге, в доме своём, фискалу Дмитрию Лукьянову говорил: Вы только и знаете нас разорять, а не ведаете, как друг ваш Сидор Томилин отпустил за море пленных шведов. И мало ль он, Антонов, и за прочими знает, да не будет людей продавать».
Развязала Семёну язык водка. Дмитрий облобызал его за откровенность и начал выведывать. У того хмель мигом вышибло — отперся. Фискал же, проспавшись, поехал к Томилину.
Двор томилинский оглушал лязгом железа и рычанием. Сидор промышлял медведями. Ловленные за Ладогой, они поступали к нему, привыкшие к человеку, умеющие ходить на задних лапах, исполнять команду. Заключённые в тесных клетках, медведи свирепели.
Живой этот товар идёт бойко. Меншиков купил двух — на потеху детям — и нанял поводырей. Также адмирал Апраксин, некоторые сенаторы. Канцлер Головкин хочет, да по скупости торгуется вот уж который месяц. Всё это Томилин рассказывал взахлёб, заминая тревогу. Лукьянов не спешил, помянул шведов как бы вскользь — и купец заморгал, сбился.
— Давай-ка по-хорошему, — молвил фискал мягко.
Вздеть на дыбу, раскалить пытошный инструмент недолго. Томилин залепетал — народ-де у него меняется, исповедовать каждого не обязан, однако двое были сомнительны.
— Не нашего пера птицы. По словам Крюкова, ливонцы. Мне-то одинаково.
— Чьи такие?
— Крюковские. Да ведь давно, в осень прошлую.
— В прошлую, — согласился фискал. — Выльем поросло? Ошибаешься.
— Ливонцы же... Кабы пленные... Ливония же под царской державой.
— Шведы они! — прикрикнул Лукьянов. — Один, по сказкам, подполковник, а другой вроде денщика. Контуженный, поражён немотой — мычит только.
Томилин обмяк.
— Точно... Мычит, мычит... К медведю худо привыкали. Пошто, думаю, ливонцы? Сроду не было тут... Корела или, взять, чуваши — те так-сяк, а ливонцы... Так неужто шведы? Ох Крюков!
— И он ответит.
— Его клещами! — завопил вдруг Томилин, хватая фискала за рукава. — Его спытан! Моей воли нет. Обстряпал гешефт, дьявол конопатый.
Известно фискалу — коммерцию Томилина всю, почитай, поглотил Крюков. Ловкач мужичонка: начал с нитки жемчуга, потом завёл в Гостином ларёк — бусы, колечки, крестики... Теперь у него лавка красного товара, пристань, амбары. За границу сбывает кожи, воск, уральские цветные камни. И вот косолапых... В Европе они стали редки, да и мелковата порода. Русский топтыгин всюду желателен — краса каждого зверинца. Принцы, князья, графы наперебой рвут. Что же до Томилина — истинно, куплен с потрохами, сам у Крюкова на цепи. Барахтается в долгах.
Крюков прислал тех двоих с приказчиком и наказал — бери их и приспособь! Недели три пестовал их Томилин.
— Перед успеньем Стёпка ко мне — чтоб сейчас ливонцев на пристань, с медведями! Англичане купили...
Клетки Томилин бережёт пуще глаза — железо ведь! Ливонцы увели зверей и не вернулись. Стёпка сказал потом: то дело хозяйское.
Авось просторнее медведям на судне! Фискал по натуре добросердечен, готов просить у англичан милости для мишек. Сочувствует и Томилину.
Ну, держись Крюков, мошенник!
Ответа по-хорошему Лукьянов не добился. Купец отнёсся надменно, нагрубил даже. Затравили ярыжки, чернильные души. По складам шныряют, да ещё напраслину возводят. Какие шведы? Насчёт побега ему не докладывали. Ливонцы, один немой? Совести нет у фискалов, пристают с пустяками.
— Сплыл урод и ладно, эка потеря! Кликну Савку, евоный прогон...
Смотритель пристани играл незнайку, как на театре у царицы Натальи — таращился, плечи ходуном, затылок скрёб. Вспомнил. После покрова, точно, стоял корабль «Король Эдвард». Проданных медведей туда завели. Кто? Да ливонцы же! Куда делись потом, ему, Савке, невдомёк. Кажись, пошли обратно...
Всё услышанное Томилин сообщил Курбатову — старшему фискалу. Учинился розыск по всей форме. Савка, вздёрнутый на дыбу, добавил — те ливонцы действительно шведы. Сослался на Крюкова. Купца подтянули слегка, для порядка.
«И он Крюков сказал родился он Новгородского уезду в селе Осмине что ныне вотчина царевича Алексея Петровича. И тому лет семь ушёл он Семён в Санктпетербург на житьё и живёт своим домом и торговые промыслы имеет и от царевича Алексея Петровича выкупился на волю. И он Семён в прошлом 1714 году в октябре имел в услуженьи двух пленных шведов, ранее находившихся у господина Кикина...»
Имя прозвучало и забылось. Курбатов не потревожил Кикина — крупного коммерсанта, связанного операциями с Меншиковым. Вельможи и без того злы на обер-фискала, возбуждают против него следствие.
Доказать корыстную сделку не удалось. Посему виновны Томилин, Крюков, смотритель пристани Савка лишь в небрежении. Последнего отлупили плетьми жестоко, медвежатника чуть милосерднее, а богач отделался денежным штрафом.
Петербург так и не узнал, что под личиной немого скрывался бывший чертёжник архитектора Трезини. Молчальника Рольфа и подполковника ссадили с борта у берегов Швеции. Впоследствии он о своих приключениях поведал:
«Уход за медведями был испытанием за годы плена ужаснейшим. Я едва не потерял сознание, когда впервые открыл клетку, чтобы положить разъярённому чудовищу еду. След его когтей остался неизгладимым сувениром. Подполковник Арвидсон ощутил на себе и зубы медведя. Много раз я кормил зверя, прежде чем завоевал его расположение, но, выводя его из узилища, опять струхнул смертельно. Часто, когда я поднимал кусок мяса, дабы заставить встать на задние лапы, его оскаленная пасть находилась в каком-нибудь дюйме от моего лица. Лишь мысль о моём короле помогла выдержать всё это и благополучно проделать путь с рычащим подопечным через весь город к ожидавшим меня спасителям».
Шарлотта снова беременна. На её половине беспокойно-придворные перессорились вконец. Даже немцы... Зачем-то допущена в свиту графиня Моро де Бразе, высокомерная француженка. Кто её звал? Вносят смуту русские, приставленные царём. Да, Шарлотта знает, сплетня приписывает ей любовников. Царь поступил из благородных побуждений — «прекратить лаятельство необузданных языков». Русские заверяют — она невинна. Но уж очень криклива, сумасбродна госпожа Ржевская. Участница царских попоек, «князь-игуменья» всем и каждому, выйдя из дома, сообщает:
— Ох эти кумплименты великие! Ох приседания на хвост! Тьфу, глаза помутились!
Шарлотте услужливо переводят. Она не выучила русский. Алексей обижен, но что делать — очень уж трудный язык. Супруг отдалился ещё более. Иногда он, сжалившись, падает на колени, умоляет простить. Но чаще, гораздо чаще, холоден, жесток. Однажды сказал:
— Лучше было бы для нас и для вас, если бы вы возвратились в Германию.
— Для меня, вероятно, лучше, — ответила Шарлотта, — но доброе имя ваше и отца вашего пострадают.
Говорить по-немецки он устаёт и раздражается.
Шарлотту преследуют кошмары, странные хвори. Письма родным в Вольфенбюттель слёзные.
«Я не что иное, как бедная жертва моей семьи, не принёсшая ей ни малейшей пользы, и я умираю медленной смертью под тяжестью горя».
Супруги почти не видятся. Царевич у метрессы либо в кумпании. Собираются у кого-либо из ближних, а летом бражничают в лесочке, разложив припасы на пеньках. «Сатана», «Молох», «Ад» — то братья Нарышкины. Василий Крючков — «Жибанда», Иван Афанасьев — «Акулыпа». Рядится в женское платье, поёт тоненьким голоском непристойное.