Понятно ли? Дурно делалось от жары и от тягучей переклички переводчиков.
— Стало быть, слушаться во всём, — подвёл итог Данилыч. — Во всём, касаемо строительного художества.
Поднялся Леблон. Камзол его расстегнут шире, из-под него выпросталось нечто на цепочке, золотое. Доменико, сидевший близко, улыбнулся. Блохоловка... В Германии носили только дамы. Леблон выбросил вперёд руку, по-императорски.
— Я прибыл к вам в качестве посла французской цивилизации, — произнёс он веско.
Политесы в адрес царя, светлейшего князя — и снова о высокой миссии Франции, о его персоне. Пять лет — срок небольшой, от всех присутствующих зависит сделать его плодотворным. Хотя бы заложить основы Петербурга, основы его развития...
— В настоящем виде это, конечно, не столица. Это даже не город. Скопление временных зданий, возведённых дурно, некрасиво. Господин Трезини начал хорошо, он дал Петербургу цитадель и дом всевышнего. Но пределы города неизвестны, не укреплены. Я спросил господина Трезини, есть ли общий план. Он мог показать мне только планировку Васильевского острова.
Он, Леблон, составит схему застройки. Не сразу... Лично от него великий монарх требует сперва Петергоф и Стрельну. Места роскошные, выбор его величества блистательный. Господин Браунштейн, несмотря на молодость, оказался зрелым мастером. Но где он возьмёт воду, чтобы питать фонтаны, каскады? Вода, господа! Её много, слишком много, но вы не справляетесь с ней.
Утомлённый разносом, Леблон сел, сказав милостиво, что желал бы послушать коллег. Смотрел поверх голос, играл блохоловкой. Французы — резчик Пино, машинист Суалем, литейщик Соваж — толкали друг друга в бок, озирались с вызовом в надежде на развлечение. Что-то упало. Растрелли, кряхтя и бормоча итальянские ругательства, искал свою трость. Подобрал и застучал ею.
— Милостивый князь! — прохрипел он. — Прошу защиты, слёзно прошу...
Рыхлые щёки багровели. Большая голова кавалера вздёрнута, рука выставлена и словно сжимает шпагу. Весь в позиции для дуэли. Кругом шептались — некоторые впервые увидели Растрелли. Доменико встречался с ним мельком: высокомерный флорентинец не удосужился завязать знакомство, а зодчий не напрашивался.
— Милосердия, сиятельный князь! Я нищ, я унижен... Доверие его величества... дорогое, как воздух, как солнце... За что я лишён его?
Итальянец чуть не плакал. А трость его, вонзаясь в пол, негодовала будто сама по себе. «Разразилось, — подумал Данилыч. — Надо проявить твёрдость».
— Что, Стрельна? Погудка про белого бычка.
Осоловевший толмач перевёл буквально, насмешив Доменико и русских. Растрелли опешил:
— Белый бычок?
— Да, упёрся в забор, господин граф. Вы удивляете меня.
— Сиятельный князь! — воскликнул Растрелли, сорвавшись на визг. — Я подчиняюсь только богу и императору.
Трость отбила яростную дробь. Консилия загудела. Обозначились два лагеря — итальянцы ощерились на французов.
— Едри их в корень! — бросил в сердцах Данилыч, забыв про толмача. И холодно — графу: — Решение его величества вы слышали, господин граф папского государства.
Не любит, когда его так — полным градусом. Граф без году неделя. Да ещё поповский... Женился на дворянке, пуще надулся спесью. Ничего, собьём.
— Значит, я должен... Я должен, — повторил Растрелли, накаляясь после краткого смущения, — позволить господину Леблону взять меня вот так и водить моей кистью, моим резцом? Ни за что! Никогда!
Он изобразил это, схватил левой рукой запястье правой, потряс и театрально застонал. Итальянцы зашумели. Губернатор погрозил им кулаком.
— Кто такой господин Леблон? Император не сказал ни слова... Я первый раз вижу господина Леблона. Я не знаю этого человека и знать не хочу.
Француз с видом равнодушным играл блохоловкой. Медленно, нехотя поднялся.
— Во-первых, — начал он, — мне неведомо, к чему прилагает господин Растрелли свою кисть и свой резец. Возможно, он нуждается в помощи человека более опытного. Во-вторых, воля его величества обязательна и для него. Я буду утверждать или отклонять изделия господина Растрелли, нравится это ему или нет. Скульптура, роспись плафона — это части ансамбля, именуемого городом. Так же, как машина Суалема, подающая воду... Извините, господа! Господин Растрелли заставил меня излагать элементарные истины.
На противника он не смотрел. Вертел в пальцах блохоловку, а в заключение слегка выставил и покачал ею. Доменико разглядел чёрные точки — отверстия. Представил себе насекомых, втянутых туда, в пахучую липкость.
— Мольто бене, — сипел Растрелли. — Бениссимо! Кар-раш-шо...
«Леблон превратил Растрелли в блоху, — написал Трезини в дневнике. — Флорентинец вёл себя нелепо. Вся сцена была довольно комическая, но страсти разгорелись всерьёз, могло дойти до драки. Земцов задыхался от одерживаемого хохота. Комедия смешная и прискорбная. Обидно, если глупая ссора помешает делу». Они смотрели со стороны — Земцов, Трезини, Устинов, Синявин, — старожилы невского края.
«Ульян сказал — коса наткнулась на камень. Вспыльчивые люди нестойки, но не всегда отходчивы. А Леблон поверг в смятение. Держится так, будто горы ему кланяются. Не избежать ему разочарований. Помнит ли он, кто главный зодчий Петербурга?»
Данилыч влетел во дворец туча тучей. Гаркнул, содрал с себя камзол — посыпались пуговицы. Лакеи на лету ловили кавалерское, набухшее потом. Галстук — хоть выжми. Босой, в одной сорочке, вбежал светлейший по парадной лестнице — и в мыльню. Там уже пустили дождь из ситечка, горячий. Зато потом прохладно. Капли смывали прель и тягомоту консилиума, сеялись гулко, как в лесу.
— Рыжиков бы не прозевать, — сказал банщику. Простёртое полотенце отвёл, вышел мокрый.
Ужин поковырял, совал тарелки псам. Напомнил княгине насчёт рыжиков. Парит необычайно, перед ливнем, а там и высыпят они. Наказать челяди... Дарья кушала обычно в своих покоях, с сестрой и детьми. Данилыч позвал женщин, чтобы рассеяться. Итальянца гнал из ума. «Час еды, — внушали доктора, — час священный, от забот свободный». Не выдержал:
— Ох Растрелли! Ох намутил, растряси его леший!
Из Парижа дипломаты пишут: знатный-де эффект произведёт союз двух талантов. Союз... Попробуй соедини!
— Влепил бы я и французу... Пан версальский... Гонор же у него...
Вспомнил армию — до чего же проще там. Чирьем оно вскочило, губернаторство.
— Итальянец злопамятный, чёрт! Изуродует меня, с него станется.
Не себя имел в виду Данилыч — подобие своё, которое поповский граф начал высекать из мрамора.
— Типун тебе! — ужаснулась Дарья, крестясь. — Пьёт-ест у нас.
Варвара катала хлебные шарики. Ну, разомкни уста, советчица!
— Ты обожди, не трожь его!
— Как это — не трожь? — вскинулся Данилыч.
— Художеством пускай докажут...
— Кому докажут, умница? Царь-то зазимует в европах, поди!
Встал сердитый, ушёл в библиотеку. Месяц ли, год ли маяться без царя — не угадаешь. И сам-то сроки свои не ведает.
Припасы познаний, яко порох в пороховницах, сплюснуты кожаными переплётами. Пуды разных наук... Лежат, зовут грамотеев. Но упущена пора младая, пора ученья. Навыка быстрого чтения, быстрого письма не приобрёл, а спотыкаться некогда при великом-то поспешании, да и тяжко — как хромому прыгать.
Пока он воевал, копились у него карты, планы укреплений и городов противника, порядков пехоты, конницы, артиллерии — на марше и в позициях для баталии, схемы траншементов, пушечных гнёзд, чертежи разного огнестрельного оружия, таблицы прицелов. В том, что служит Марсу, менее всего нужен был чтец — тут всё наглядно, словеса кратки. Данилыч и сам брал перо, размещал войско на поле брани, рассчитывал траекторию пули, ядра, бомбы.
Нарастало на полках городовое дело — чертежами, расчётами, итогами топографических съёмок. И в этом Данилыч разберётся, коли подопрёт, в одиночку. Бастион невзятый — книги. Лишь кое-где пробиты в нём бреши. Сперва достались трофейные, дарёные, а недавно — тиснения санкт-петербургской типографии. Губернатору оттуда экземпляр обязательно. После дипломатических вояжей Данилыча осели на полках тома печати иностранной. Царь львиную долю отхватил — не про тебя, мол, стоероса, писано. Но и остаток вон, ярус за ярусом, уже в потолок упёрся.