Пауза. Тихим, дрожащим от слез голосом.
Вот мы и пришли к тому, с чего начинали: я скверный, негодный, самый плохой из всех мальчиков; я виновен в смерти моего родного отца; и, самое главное, я совершил в детстве нечто такое, за что меня надо четвертовать; ибо таким, как я, страшным преступникам, не место в нашем цветущем городе!
Молчит, смотрит в сторону моря, медленно раскачивается из стороны в сторону.
Явление второе
Из– за поворота выходит С т а р и к; на плече у него, как всегда, старая холщовая сумка, наполненная необходимым добром, собранным в разных местах; некоторое время он молча стоит сбоку веранды и наблюдает за Г р а ф о м, который его не видит.
Г р а ф в отчаянии то сжимает руками голову, то жестикулирует и бьет кулаком по подлокотнику кресла; он находится в последней степени отчаяния, и не знает, что же ему предпринять.
С т а р и к (выходит из укрытия, останавливается напротив веранды, участливым и одновременно насмешливым голосом). Что, дружок, стало невмоготу? прижало так, что готов или повеситься, или бежать отсюда куда глаза глядят? как бежал когда-то твой насмерть перепуганный отец, которого прижало так же, как и тебя? который тоже был готов или повеситься, или спасаться, как от чумы, на первом же уходящем из города корабле; прихватив впопыхах то немногое, что у него еще оставалось? а именно старенький, наполненный поношенным бельем сундучок? да еще, возможно, пару стоптанных, не раз и не два чиненных башмаков? мне кажется, что у тебя нет больше времени ни на сундук, ни даже на башмаки.
Г р а ф. О чем ты, Старик, говоришь? какой сундук, какие стоптанные башмаки?
С т а р и к. Беги, Граф, беги, пока есть у тебя в запасе немного времени, пока еще не настал вечер, не потянуло с моря теплой и душной, убивающей все надежды и все мечты дымкой, не проснулась Афродита, не пришли сюда на веранду ее верные друзья и подружки, и не погубили окончательно твою бессмертную душу.
Г р а ф (протестующе). Но послушай, Старик, ты не прав, потому что я ужасный преступник, виновный в смерти родного отца; мне нет прощения ни на земле, ни на небе.
С т а р и к (со злостью). Ты ужасный дурак, если веришь во всю эту выдуманную чепуху! говорю тебе, что твой отец не погиб, и ты, его сын, никогда не совершал ничего страшного и ужасного; такого, за что можно было себя осуждать; разве что протирал девять лет штаны на веранде, – вместо того, чтобы, как все нормальные люди, взять Анну за руку, и уплыть отсюда ко всем чертям, подальше от розовых шкварок твоей милой мамаши и ее не менее милых друзей.
Г р а ф (неожиданно решившись). Хорошо, Старик, я буду говорить с тобой откровенно. Ты думаешь, я ничего не знаю про своего родного отца? ты думаешь, я не вижу, что происходит вокруг: на этой веранде, в компании маминых друзей и подруг? ты думаешь, я не вижу, что происходит в этом городе без надежд? в котором люди или зашибают деньгу, или пьют от отчаяния, или сплетничают и перебирают белье каждого встречного и поперечного? ты, видимо, считаешь меня совсем уж пропащим, раз думаешь, что я ничего этого не вижу и не замечаю!
С т а р и к. А раз видишь, то почему не встаешь, и не бежишь без оглядки?
Г р а ф (с досадой). Ах, Старик, ну как же ты не поймешь, – ведь это такая игра; понимаешь – и г р а! мы все играем в праведников и злодеев; это такая чудная пьеса, не знаю кем и для какой цели написанная, но от игры в которой замирает дух и кровь так сильно стучит в висках, что можно элементарно сойти с ума. (Вскакивает на ноги, обводит руками по сторонам.) Понимаешь, Старик, все вокруг здесь не что иное, как одна огромная сцена: весь этот город, порт с кораблями, мощеные булыжником улицы, эти дома под красными черепичными крышами, эта веранда с креслом, этажеркой и гипсовой копилкой-свиньей, и мы, актеры, играющие в пьесе неизвестного автора: я, ты, Афродита, ее подруги, бесподобный Красавчик, и, конечно же, моя милая Анна; мне кажется, что пьеса эта написана Богом.
С т а р и к (кричит). Дьяволом она написана, эта твоя дурацкая пьеса, дьяволом! а ты, безмозглый сопляк, самый отвратительный персонаж из всех, что в ней существуют!
Г р а ф (бросаясь к перилам, упираясь в них руками, с жаром). Но так ведь и должно быть по замыслу пьесы, Старик, так ведь и положено по всем законам ее! Я – тот самый ужасный злодей, которого непременно должны уличить, вывести на чистую воду в самом конце этой пьесы; знаешь, Старик, злодеев всегда уличают в конце, – таков закон этого грустного жанра.
С т а р и к (кричит). Ты сумасшедший!
Г р а ф (грустно). Нет, милый Старик, я вовсе не сумасшедший, я просто слишком близко принял к сердцу всю эту игру, слишком поверил этому страшному, неизвестно кем сочиненному тексту; слишком вжился в роль отрицательного персонажа. Ты знаешь, Старик, мне ведь теперь очень нравится играть эту ужасную и страшную роль; роль преступника, виновного в смерти отца, виновного в тысячах других, не менее страшных и отвратительных преступлениях; о, разумеется, это случилось не сразу, поначалу я пытался протестовать, противиться роли козла отпущения, отведенной мне в этом городе; но, знаешь, девять лет слишком большой срок, – постепенно, исподволь, роль преступника и злодея так захватила меня, так увлекла в свои страшные и таинственные глубины, что я сжился с ней плотью и кровью, поверив в нее, как верит в роль играющий на сцене актер.
С т а р и к. Ты не актер, ты всего лишь полоумный мечтатель!
Г р а ф (мягко возражая). Нет, Старик, я актер, я стал очень изощренным актером; мне кажется иногда, что, покинь я действительно этот город, мне бы непременно нашлось местечко в каком-нибудь столичном театре. (С жаром.) Понимаешь, дружище, мне теперь очень нравится переживать внутри себя все эти выдуманные, неизвестно кем сочиненные интермедии: участвовать в злодейских грабежах и убийствах, драться на ножах в пьяном кабацком чаду, убивая противника каким-нибудь необыкновенным и ловким ударом, соблазнять молоденьких и неопытных девушек, участвовать в контрабанде, в финансовых спекуляциях, в подлогах, мошенничествах, – во всем, что смогли для меня придумать, и что не придумали за недостатком фантазии все эти милые, недалекие женщины и мужчины, окружающие мою Афродиту.
С т а р и к (отмахивается). Ты дьявол, дьявол!
Г р а ф (саркастически улыбаясь). Да, друг, я действительно дьявол; девять лет – слишком большой срок; за это время можно успеть очень многое; если каждый день, ежеминутно и ежечасно, тебе говорят, что ты очень плохой, ты действительно станешь очень плохим; мне твердили об этом в течении такого долгого времени, что роль, придуманная для меня, – роль злодея, вобравшего в себя грехи целого города, – стала теперь моей плотью и кровью; нет, Старик, я уже не козел отпущения, я именно тот страшный злодей, который и необходим в этой странной, написанной для нашего города пьесе! знаешь, мне ведь теперь вовсе не хочется вскакивать, и сломя голову куда-то бежать, мне хочется доиграть роль до конца; в конце-концов, – почему бы и не поиграть, раз все этого так желают?
С т а р и к. Ну а потом, что будет потом? что случится после того, как эта дурацкая пьеса будет доиграна? ты не боишься, что так войдешь в роль злодея, так поверишь в нее, что уже никогда не сможешь встать с этого кресла, так и оставшись в нем вечным придурковатым подростком, пускающим пузыри на потеху местной невзыскательной публики?