Это было прекрасной возвышенной мечтой.
А вечером они собрались на банкете у министра Ролана. Там присутствовали Верньо, Гаде, Луве, Петион, Буайе-Фонфред, Барбару, Жансоне, Гранжнев, Кондорсе – не пройдет и года, как они соберутся все вместе на другом банкете, по-своему более торжественном, чем этот! – однако в эту минуту никто не задумывался о грядущем, закрывая глаза на то, что ждет его в будущем и сознательно набрасывая покров неизвестности на необъятный океан, куда все они вступали и откуда уже доносился рев Мальстрема из скандинавских баллад, который должен был поглотить если не весь корабль, то по крайней мере его команду.
Идея созрела, она приняла определенные очертания она облеклась в плоть, она так и стояла у них перед глазами: молодая Республика в шлеме и с копьем Минервы; чего еще им было желать?
Пирушка продолжалась два часа, и во все это время сотрапезники обменивались соображениями, свидетельствовавшими об их самоотверженности; люди эти говорили о своей жизни как о вещи, им уже не принадлежавшей; она была в руках нации. Они оставляли себе честь, и только; впрочем, в случае необходимости они были готовы пожертвовать ради нации и честным именем.
Были среди них и такие, что в безумном вихре надежд, свойственных юности, уже видели, как перед ними открываются безоблачные и бесконечные дали; это были молодые горячие головы, те самые, что только вчера вступили в эту борьбу, самую волнующую из всех, – борьбу с трибуны: это были Барбару, Ребекки, Дюко, Буайе-Фонфред.
Были и другие – они останавливались посреди дороги, дабы передохнуть, прежде чем пройти свой путь до конца; это были те, кто пережил суровые дни Законодательного собрания; среди них были такие, как Гаде, Жансоне, Гранжнев, Верньо.
Были, наконец, и третьи – они полагали, что уже достигли цели своего путешествия, и понимали, что скоро популярность им изменит; улегшись в тени едва появившейся листвы на древе Республики, они печально спрашивали себя, стоит ли подниматься, снова перепоясываться и брать в руки посох, и все ради того, чтобы споткнуться о первое же препятствие; таков был Ролан, так Думал и Петион.
Однако кому же, по мнению всех этих людей, принадлежало будущее? Кто был автором, кто мог в будущем заняться усовершенствованием юной Республики? Верньо.
Когда трапеза подходила к концу, он наполнил свой бокал и поднялся.
– Друзья мои! – молвил он. – Я хочу предложить тост.
Все поднялись вслед за ним.
– За то, чтобы Республика существовала вечно! Все подхватили:
– За то, чтобы Республика существовала вечно! Он поднес было бокал к губам.
– Погодите! – остановила его г-жа Ролан. У нее на груди была приколота свежая роза, едва распустившаяся, словно новая эра, в которую все они вступали; она сняла розу и, подобно древней афинянке, бросающей розовые лепестки в кубок Перикла, оборвала с цветка лепестки и опустила их в бокал Верньо.
Верньо печально улыбнулся, осушил свой бокал и, склонившись к сидевшему по левую от него руку Барбару, шепнул ему на ухо:
– Увы! Боюсь, что эта возвышенная душа ошибается! Не розовые лепестки, а кипарисовые ветви надо бы бросать в наши бокалы! Мы пьем за Республику, омывшую стопы в сентябрьской крови, и одному Богу известно, не пьем ли мы теперь за собственную смерть!.. Впрочем, это не имеет значения!.. – прибавил он, поднимая глаза к небу. – Если бы это вино было моей кровью, я и тогда выпил бы его за свободу и равенство!
– Да здравствует Республика! – хором воскликнули все присутствовавшие.
Почти в то самое время, когда Верньо предлагал свой тост, а сотрапезники отвечали ему дружно: «Да здравствует Республика!», напротив Тампля протрубили трубы и вслед за тем наступила тишина.
Через раскрытые окна своих комнат король и королева услыхали, как член муниципалитета твердым, громким, звучным голосом прочитал декрет об упразднении королевской власти и об установлении Республики.
Глава 17.
ЛЕГЕНДА О КОРОЛЕ-МУЧЕНИКЕ
Читатели могли заметить, с какой беспристрастностью мы, сохраняя форму романа, давали нашим читателям возможность собственными глазами увидеть все, что было ужасного, жестокого, доброго, прекрасного, величественного, кровавого, низменного в людях и следовавших одно за другим событиях.
Сегодня людей, о которых мы говорим, уже нет в живых; и лишь события, увековеченные историей, никогда не умирают и навсегда остаются с нами.
Итак, мы можем вызвать из могил всех лежащих там людей, лишь немногие из которых умерли своей смертью; мы можем сказать Мирабо: «Восстань, трибун!», Людовику XVI: «Встань, мученик!»; мы можем сказать: «Вставайте все, кого зовут Фавра, Лафайетом, Байи, Фурнье-американцем, Журденом-Головорезом, Майяром, Теруань де Мерикур, Барнавом, Буйе, Гаменом, Петионом, Манюэлем, Дантоном, Робеспьером, Маратом, Верньо, Дюмурье, Марией-Антуанеттой, г-жой Кампан, Барбару, Роланом, г-жой Ролан, королем, королевой, крестьянином, трибуном, генералом, убийцей, газетчиком – встаньте! Встаньте и скажите, если я не так (хотя кто может похвастаться, что постиг все ваши тайны!) представил вас своим современникам, простым людям и великим мира сего, женщинам – особенно женщинам! – то есть матерям наших сыновей, которым я хочу преподать урок истории, предстаньте и скажите, какими вы были на самом деле. Я увидел вас такими!»
Мы можем сказать событиям, вставшим по обе стороны дороги, по которой мы идем: «Великий и светлый день четырнадцатого июля; мрачные и угрожающие ночи пятого-шестого октября; кровавая гроза на Марсовом поле, во время которой пороховой дым пронзали молнии, а пушечный грохот сливался с громом; пророческое вторжение двадцатого июня, ужасная победа десятого августа, омерзительные воспоминания о втором-третьем сентября! Все ли я о вас сказал? Правильно ли я вас изложил? Не допустил ли я сознательной лжи? Не пытался ли я о чем-нибудь умолчать или что-нибудь оклеветать?»