У этого самого молодого человека скрывался Робеспьер в ночь 2 сентября; именно он спал в то время, как Робеспьер не мог сомкнуть глаз; этим молодым человеком был Сен-Жюст.
– Сен-Жюст! – обратился к нему однажды Дантон. – Знаешь ли ты, что о тебе говорит Дантон?
– Нет.
– Он говорит, что ты носишь свою голову, как Святое Причастие.
На женских губах молодого человека мелькнула бледная улыбка.
– Отлично! – воскликнул он. – А я его заставлю нести свою голову подобно Святому Дионисию! И он сдержал свое слово.
Сен-Жюст медленно спустился с Горы, столь же неторопливо поднялся на трибуну и спокойно потребовал смерти… «Потребовал» – слово, выбранное нами неудачно: он приказал убить.
Страшной была речь этого красивого бледного молодого человека, слетавшая с его женских губ; пусть повторит ее всю, кто хочет, пусть напечатает ее, кто может; мы же не в силах это сделать.
«Нечего долго судить короля, – сказал он, – необходимо его убить.
Необходимо его убить, потому что нет таких законов, чтобы его судить; он сам нарушил эти законы.
Необходимо его убить как преступника, взятого с поличным, запятнавшего себя кровью; монархия – непреходящее преступление: король противен природе; народ и короля ничто не связывает».
В таком духе он говорил голосом ритора около часу, не оживляясь, не горячась, сопровождая свои слова жестами педанта, а в конце каждой фразы повторялись одни и те же слова, производившие на слушателей не менее тягостное впечатление, нежели нож гильотины: «Необходимо его убить!»
Его речь произвела ошеломляющее впечатление; судьи все как один почувствовали, как в их сердца словно вошла холодная сталь клинка! Сам Робеспьер содрогнулся, услыхав своего ученика; сам Робеспьер испугался, видя, как далеко тот зашел, опередив даже самых смелых республиканцев и подхватив их кровавое знамя.
С этого времени не только был решен вопрос о процессе, но и был обречен Людовик XVI.
Пытаться спасти короля было смерти подобно.
Дантону пришло было в голову попытаться это сделать, но он не осмелился; у него хватило патриотизма взять на себя роль убийцы, однако он так и не нашел в себе сил стать еще и предателем.
11 декабря процесс начался.
Тремя днями раньше в Тампль явился член муниципалитета во главе делегации от коммуны: он вошел к королю и прочитал пленникам приказ, предписывавший им сдать ножи, бритвы, ножницы, перочинный ножики, одним словом, все острые предметы, коих обыкновенно лишают узников.
Тем временем в сопровождении подруги пришла г-жа Клери, чтобы повидаться с мужем; камердинер, как обычно, спустился под охраной в Зал заседаний, там он стал разговаривать с женой, которая громко рассказывала о домашних делах, а ее подруга шепотом сообщала.
– В ближайший вторник король будет препровожден в Конвент… Начнется процесс… Король может выбрать себе защитников… Сведения верные!
Король запретил Клери скрывать от него что бы то ни было: как бы печально ни было известие, верный слуга решил непременно передать его своему господину. И вот вечером, раздевая короля, он сообщил ему полученную новость, прибавив, что коммуна намеревается на все время процесса разлучить короля с семьей.
Таким образом, Людовику XVI оставалось всего несколько дней, чтобы обо всем договориться с королевой.
Он поблагодарил Клери за то, что тот сдержал свое слово.
– Попытайтесь разузнать, чего они от меня хотят, – попросил он камердинера, – и не бойтесь меня огорчить. Я условился также с домашними, что мы будем вести себя так, будто ни о чем не догадываемся, чтобы не выдать вас.
Но по мере того как приближался первый день процесса, члены муниципалитета становились все подозрительнее; Клери не удалось узнать ничего, кроме того, о чем говорилось в газете, которую ему передали: в ней был опубликован декрет, предписывавший Людовику XVI предстать 11 декабря перед членами Конвента.
11 декабря в пять часов утра Париж был разбужен барабанной дробью; ворота Тампля распахнулись, и во двор въехала кавалерия и вкатились пушки. Если бы королевская семья не знала о готовившемся событии, весь этот грохот мог бы сильно напугать ее; тем не менее вся семья сделала вид, что не понимает причины происходящего, и потребовала объяснений у дежурных комиссаров; те отказались отвечать.
В девять часов король и дофин поднялись завтракать в апартаменты принцесс; там они могли побыть вместе еще час, но под присмотром членов муниципалитета; спустя час нужно было прощаться, но сдержанно, так как они обещали не подавать виду о том, что знают, куда и зачем идет король.
Только дофин ничего не знал: его, по малолетству, решено было пощадить. Он принялся настаивать на том, чтобы король сыграл с ним в кегли; несмотря на беспокойство, которое король, должно быть, в то время испытывал, он пожелал доставить сыну удовольствие Дофин проиграл все три партии, всякий раз останавливаясь на счете «шестнадцать».
– Проклятое число! – воскликнул он. – Мне кажется, оно несет мне несчастье.
Король промолчал, но слова сына поразили его, словно дурное предзнаменование.
В одиннадцать часов, в то время, как король занимался с дофином чтением, вошли два члена муниципалитета и объявили, что пришли за юным Людовиком, чтобы отвести его к матери; король осведомился о причинах этого похищения, комиссары в ответ сказали только, что исполняют приказание совета коммуны.
Король поцеловал сына и поручил, Клери отвести его к матери.
Клери повиновался и вскоре вернулся.
– Где вы оставили моего сына? – осведомился король.
– В объятиях королевы, государь, – доложил Клери. В это мгновение снова вошел один из комиссаров коммуны.
– Сударь! – обратился он к Людовику XVI. – Гражданин Шамбон, мэр Парижа (сменивший на этом посту Петиона), прибыл в зал заседаний, сейчас он поднимется к вам.
– Чего он от меня хочет? – полюбопытствовал король.
– Это мне не известно, – отвечал член муниципалитета.
Он вышел, оставив короля в одиночестве.