Прежде всего, чтобы придать себе решимости, он отпер один из ящиков стола, а в ящике – потайное отделение, достал несколько запечатанных писем и положил их на стол, придавив сверху рукой.
– Господин де Шарни! – заговорил он наконец. – Я заметил вот что…
Он замолчал и пристально взглянул на Шарни, терпеливо ожидавшего, когда король снова заговорит.
– В ночь С пятого на шестое октября, когда надо было выбирать между охраной королевы и короля, вы поручили ее величество своему брату, а сами остались при мне.
– Государь! – отвечал Шарни. – Я – глава семьи, а вы – глава государства, вот почему я счел себя вправе умереть рядом с вами.
– Это внушило мне мысль, – продолжал Людовик XVI, – что если когда-нибудь мне доведется искать человека для выполнения тайного, трудного и опасного поручения, я могу доверить его вам, как верному французу и как сердечному другу.
– Государь! – вскричал Шарни. – Как бы высоко ни возносил меня король, я не настолько самонадеян, чтобы полагать себя чем-то большим, кроме как верным и признательным подданным.
– Господин де Шарни! Вы занимаете высокое положение, несмотря на то, что вам всего тридцать шесть лет; вы стараетесь осмыслить каждое из происшедших с нами событий и о каждом сделать свое заключение… Господин де Шарни, что вы думаете о моем положении? Что бы вы могли предложить для его улучшения, если бы вы были премьер-министром?
– Государь! – скорее нерешительно, нежели смущенно отвечал Шарни. – Я – солдат.., морской офицер… Эти сложные политические вопросы недоступны моему пониманию.
– Граф! – молвил король, протягивая Шарни руку с достоинством, будто только сейчас до конца осознанным им самим. – Вы – человек. А другой человек, считающий вас своим другом, обращается к вам просто, искренне, доверяясь вашему светлому уму, честному и преданному сердцу, и просит вас поставить себя на его место.
– Государь! – отвечал Шарни. – В менее серьезных обстоятельствах королева уже оказала мне однажды честь, которую в настоящую минуту оказывает мне король, спрашивая моего мнения; это было в день взятия Бастилии; королева намеревалась выдвинуть против ста тысяч, вооруженных парижан, катившихся, будто ощетинившаяся железом и пышущая огнем гидра, по улицам Сент-Антуанского предместья, всего восемь или десять тысяч наемных солдат. Если бы королева не так хорошо меня знала, если бы она не видела всей моей почтительности и преданности, мой ответ мог бы поссорить меня с ней… Увы, государь, сегодня я боюсь, что, искренне отвечая на вопрос короля, я могу обидеть ваше величество.
– Что же вы ответили королеве, граф?
– Что вы, ваше величество, недостаточно сильны, чтобы войти в Париж победителем, и потому должны войти как отец народа.
– Ну так что же, граф! – отвечал Людовик XVI. – Разве я не последовал этому совету?
– Совершенно верно, государь, вы ему последовали – Теперь остается узнать, правильно ли я сделал, что последовал ему, потому что на сей раз.., скажите сами, вошел я сюда как король или как пленник?
– Государь! Позволено ли мне будет говорить со всею откровенностью? – спросил Шарни.
– Говорите, граф; раз я спрашиваю вашего мнения, значит, собираюсь последовать вашему совету.
– Государь! Я был против трапезы в Версале; я умолял королеву не ходить в ваше отсутствие в театр; я был в отчаянии, когда вы, ваше величество, попрали трехцветную кокарду, заменив ее черной, то есть австрийской кокардой.
– Вы полагаете, господин де Шарни, что это послужило действительной причиной событий пятого и шестого октября?
– Нет, государь, однако это было поводом. Государь! Вы справедливо относитесь к своему народу, верно? Народ добр, он вас любит, народ поддерживает королевскую власть; однако народ страдает, народ голодает, народ мерзнет; он окружен дурными советчиками, толкающими его против вас; народ идет, опрокидывает все на своем пути, потому что и сам еще не знает своих сил; стоит его однажды выпустить из рук, как он, подобно наводнению или пожару, затопляет все вокруг или сжигает дотла – Предположим, граф, – и это вполне естественно, – что я не хочу ни утонуть, ни сгореть; что же мне следует предпринять?
– Государь! Не следует давать повода к тому, чтобы начались наводнение или пожар… Впрочем, прошу прощения, – спохватился Шарни, – я забываю, что даже по приказанию короля.
– Вы хотите сказать – по просьбе… Продолжайте, граф, продолжайте: король просит вас.
– Итак, государь, вы видели парижан, так долго живших без короля и королевы и возжаждавших на них посмотреть; вы видели, каким страшным, угрожающим, сметающим все на своем пути был народ в Версале, вернее, таким он вам показался, потому что в Версале был не народ! Вы видели народ в Тюильри, когда, столпившись под двойным дворцовым балконом, он приветствовал вас, королеву, членов королевской семьи, пробирался в ваши покои в виде различных депутаций: депутаций рыночных торговок, депутаций ополченцев, депутаций представителей городских властей; все они стремились попасть в ваши апартаменты и перекинуться с вами словом; вы видели, как они толкались под окнами вашей столовой, а матери приказывали детишкам посылать через стекла воздушные поцелуи августейшим сотрапезникам!
– Я все это видел, этим и объясняется моя нерешительность. Я хочу понять, какой же народ настоящий: тот, что поджигает и убивает, или тот, который приветствует и возвеличивает?
– Конечно, последний, государь! Доверьтесь ему, и он защитит вас от того, кто поджигает и убивает.
– Граф! Вы с разницей в два часа слово в слово повторяете то, что уже сказал мне нынче утром доктор Жильбер.
– Ах, государь! Почему же, узнав мнение столь серьезного, ученого, важного господина, каковым является господин доктор, вы соблаговолили справиться о моей точке зрения? Ведь я – всего-навсего скромный офицер.
– Я могу объяснить вам это, господин де Шарни, – отвечал Людовик XVI. – Вы с доктором совершенно непохожи. Вы преданы королю, а доктор Жильбер – лишь королевской власти.
– Я не совсем вас понимаю, государь.