— О-о-о! — задохнулись от удивления родственники Римини.
В заключение какой-то Ваня Ростовский позвонил Саше на мобильник и сказал, что он в подарок Папе высылает самолетом тонну черной икры, и намекнул, мол, скоро будут приватизировать порт в Таганроге.
Все итальянцы улыбались, а дон Джованни немного кривился.
— Сто пятьдесят миллионов — очень большие деньги, — вздыхал он.
— Так я тоже не один, — успокоил его Шарманщиков, — с каждым поделиться нужно, а в России сто пятьдесят миллионов человек!
Против правды не попрешь, и синьор Римини сел под «Серым кардиналом» и начал подсчитывать свою будущую прибыль. Она получилась очень большая: разрядов в калькуляторе не хватало, но все равно обидно отдавать какому-то дяде, а точнее, неизвестно чьему Папе, целых сто пятьдесят лимонов зеленых.
Он мог бы сидеть там вечно или хотя бы до тех пор, пока с неба ночь не выльет на его резиденцию цистерну черной краски и можно будет не включать в комнате свет и не искать там черную кошку.
Но Римини был гостеприимным хозяином и даже предложил гостям сыграть в покер. Саша отказался, сказав, что у того все стары подбитые, а Шарманщиков сыграл несколько партий и даже выиграл кое-что. Кое-что — это был взятый напрокат «бентли», так как тот самый миланский гараж тоже принадлежал дону Джованни.
Утром синьору Римини позвонили из Москвы. Глава представительства его фирмы сообщил, что к нему чередой прут русские олигархи подписывать контракты, от которых в свое время отказались, причем цены на товар ну просто очень — таких просто не бывает! Из Мариуполя пошли четыре океанские баржи с полусотней тысяч тонн арматуры, что-то отправилось из Ильичевска — пока неизвестно, что, но говорят, миллионов на двадцать. Скоро придет инвойс. Что-то грузится на корабли в Петербурге и Калининграде.
Но и этот день прошел, а потом следующий — еще более напряженный, потому что пришлось играть в гольф и одному из «Римини бразерс» мячом попали в лоб, пришлось пить за его здоровье, после чего травмированного и в самом деле пришлось отправить в реанимацию.
— А деньги нам поступают, — сказал Саша, — я проверял счета. Этот Римини не наврал. Что будем делать?
Константин Иванович налил себе минералки и вздохнул:
— Все зависит от того, когда Ванька Ремешков нас сдаст местным ментам, а может быть, просто прикажет грохнуть. Не вечно же он с нами будет в гольф играть. Он приказал утопить четверых: Вампира, Хенессена, крупье и второго крупье, который был вообще не при делах. Вот так запросто убили четверых, которые предполагали прожить еще долго, а трое из них вообще собирались стать миллионерами в самое ближайшее время.
Все детали тогда утрясли уже без переводчика. Не потому что Аня оказалась слишком нервной — отнюдь нет, просто были подробности, которые лучше было обсуждать один на один. Тем более что Саша немного базарил по-английски. Все понимали, что наличкой с казино получать не было смысла, и потому договорились перевести выигрыш на банковский счет и встретиться в Швейцарии, тем более что до ближайшего швейцарского города — Мартиньи не более двухсот километров. Тихий городок в горах, и там тоже есть банки, где можно получить наличными двадцать миллионов долларов и отдать алмазы. Тепеш, правда, вспотел, услышав это, и с его эспаньолки пот капал на пол, но Ван Хенессен сказал, посмотрев в глаза Шарманщикову:
— Я верю этим людям.
Потомок румынского вампира знал, что нельзя верить никому, когда речь идет о сумме больше чем тысяча франков, а тут двадцать миллионов, к тому же долларов. Но он боялся не только потерять свою долю, он еще больше боялся что-либо сказать, потому что молчаливые люди живут, по статистике, дольше. Ван Хенессен продемонстрировал алмазы, которые хранил в своей квартирке, к которой Тепеш, кстати говоря, не имел никакого отношения. Ханс просто вышел из комнаты, а потом вернулся с кожаным африканским кошельком. Потянул за тонкий ремешок, а потом перевернул кожаный мешочек над столом. И оттуда стук, стук, перестук высыпались голубоватые стекляшки — ровно сорок девять штук. Шарманщиков взял один из камушков, подержал его на свету, потом провел по стеклу своих часов, после чего там остался глубокий надрез.