Была пятница и ребята привезли Антона к бабушке с дедушкой. Вечером, когда Антон уже лежал в кровати, он вдруг попросил Гришу рассказать ему историю. Гриша предлагал почитать, но внук хотел именно «историю». Пришлось рассказать ему Пиковую даму. Почему бы и нет. Может, если бы Пушкина читать, мальчишка бы и слушать не стал, а так … стал. Реакции его на Пиковую даму Гриша, правда, не ожидал: «Дед, а научи меня играть в карты» — внук явно заинтересовался, да только вовсе не Пушкиным. А может и правда пора ему прерваться в писании серьезных текстов с философской сверхзадачей, надо попробовать сочинить истории, где не будут использованы эпизоды его жизни. Истории нужны. Гриша лег спать и опять вспомнил о Валере, как раз в связи с «историей», которая вырисовывалась в его голове.
Прошлым летом он был в Калифорнии и они с Валерой навещали его дочь. Вернее они приехали в дом, где девчонка жила с матерью и ее новым мужем. Бывшая Валерина жена Янка уехала с мужем в отпуск в Европу, а Валера остался с дочерью. У них был небольшой, но удобный дом в мексиканском стиле в Ирвайне на юге Калифорнии, Валера, кстати, продолжал за него платить. Дочери Монике было лет десять, в куклы она уже не играла, но в доме сохранилась большая игровая комната, сплошь уставленная игрушками, сидевшими среди кукольной мебели в определенном, ненарушаемом порядке: нарядные куклы разных возрастов, плюшевые звери, большая лошадка. Теперь Гриша «видел» эту комнату, странный кукольный мир. А ведь сказочный мир и до него пишущих завораживал. Гофман придумал страшную историю о смертельной схватке Щелкунчика и Мышиного короля. Девочка Мари видит их схватку, но не может вмешаться. Для нее это ночной кошмар. А Одоевский придумал Городок в табакерке. Неодушевленные предметы, игрушки начинают жить своей таинственной и пугающей жизнью. Даже Карем описал куклу в стишке: негодница бегает на бал, и там танцует ночь напролет с сомнительными кавалерами, а днем просто лежит в детской … Гриша уже не мог остановиться: детская — это мир, другой, альтернативный, чуждый детям. Куклы не те, за кого они себя днем «выдают», не те, какими кажутся маленьким девочкам. Они — недобрые, они — мерзкие. Они все маски, личины, надеваемые, чтобы скрыть свою сущность. Надо написать три истории, объединяемые идеей материального мира, который оказывается странно органическим, ожившим и действующим по своим законам.
Вот пусть так и будет: куклы, карты, и шахматы. Отлично: куклы — злые маски, карты — мозаика судеб, причудливо складывающаяся в калейдоскопические узоры, шахматы — единство белого и черного начал, единство, неизменно перерастающее в иррациональную войну, которой никогда не будет конца. С чего начать? Сначала думать, писать еще рано. Гриша теперь знал, что его бессонница получила вектор: он не просто не спит, он не спит, потому что так и надо. Он просто не мог отрешиться от мыслей о куклах, картах и шахматах. Истории «писались» в его голове, он был не в состоянии выйти из этого будоражещего, нервного, взвинченного состояния, которое было похоже на то, как он летом часами сидел в воде. Мама его сердито звала выходить, он замерзал, дрожал, плавать и брызгаться ему надоедало, а выходить все равно почему-то не хотелось. Гриша длил и длил свое пребывание в воде, не решаясь его прервать, и засиживался до синевшей кожи и озноба.
Но даже полностью поглощенный своими литературными исканиями, Гриша с иронией посмеивался на собой, над своей неистовой жаждой создавать текст. «А кто твой текст читать-то будет? Никто не будет. И тогда зачем копья ломать? Ради кого, ради чего?». В постели Гриша каждый вечер перед тем, как выключить свет, читал книги. А потом он невольно сравнивал чужой текст со своим. Выводы у него получались разные. Иногда чужой текст был так хорош, что Гриша был буквально раздавлен собственным ничтожеством. Слова лились у писателя с легкостью, они складывались в чудесные фразы, сюжет развивался, интрига мастерски разрешалась, оставляя потрясающее послевкусие, приглашающее к размышлению. Нет, ему казалось, что он так не может, никогда не сумеет, не дано ему. Так было нечасто.