Никто кружил в поисках хвороста, радуясь прибавлению своей ноши, словно это были не сучья, а потерянные кем-то монеты, завалявшиеся под ногами. Он успел набрать хорошую вязанку, которой должно было хватить для того, чтобы поддержать огонь и приготовить ужин. А так как есть ему хотелось всегда, да и Ченезар уже коснулся своей кромкой земли, то следовало поспешить в обратный путь. Что, собственно, Мелем и предпринял.
Руки у Никто промокли и замерзли, пальцы не слушались, когда он, взвалив вязанку на спину, ухватившись за веревку, поволок свое богатство к месту их лагеря. Найти его не составляло труда – в неумолимо приближающихся сумерках отблески пламени были видны издалека.
– Скорее, скорее, скорее спешат, – замурлыкал нараспев себе под нос слова простой песенки Мелем, – овечки до дому, покушать хотят. Но только не все они к дому придут, их зверь караулит, они пропадут. Он тенью за ними. Он выбрать спешит, кто к волку на ужин в утробу бежит.
Шаг за шагом вместе с Мелемом Ченезар опускался за кромку земной тверди. С каждым вздохом бывшего раба становилось все темнее и темнее, а шедший от земли холод незаметно прокрадывался под одежду одинокого человека, идущего сквозь засыпающий на зиму лес. Шаги Никто, несмотря на тяжесть ноши, были практически невесомыми. Их звуки тонули в толще мокрой, успевшей частично перепреть листвы.
Вот и их лагерь.
Когда Мелем оказался совсем рядом с костром, на самой границе, где рыхлая почва, укрытая палой листвой, слабо освещалась пламенем, он замер. Его взгляд приковала к себе Итель. Девушка была увлечена странным делом. Она сидела на вещевом тюке, снятом с лошади, и водила острием ножа по тыльной стороне обнаженного предплечья. Для этого ей пришлось снять с себя теплую куртку и засучить по локоть рукав рубашки.
«Что она делает? Зачем она разделась, тут же прохладно, хотя и рядом костер?»
Мелем стоял тише воды ниже травы. Он старался даже не дышать, чтобы не быть замеченным. Хотя не только желание скрытно наблюдать двигало им. Он, где-то глубоко внутри, ощущал страх, что Итель использует свое оружие для иных целей, порезав свою собственную плоть. Так думать его заставляли остекленевшие глаза девушки. Она смотрела в никуда сквозь пламя. Создавалось такое впечатление, что это не она, а чья-то чужая воля сейчас двигала ее рукой со сжатым в ладони ножом.
Так длилось довольно долго. Итель словно рисовала что-то лезвием на коже руки. Разобраться, что это был за рисунок, никак не выходило, так как сталь скользила над человеческой плотью очень-очень близко к ней, но все же над ней.
– Долго будешь стоять там?
Негромкие слова прокатились среди лесной тиши, как раскаты грома, заставив Мелема вздрогнуть.
– Или тебе нравится наблюдать?
Девушка говорила с Никто, но ее остекленевшие как у мертвеца глаза продолжали смотреть в сгустившуюся, вне освещенных светом костра пределов, тьму.
– Что ты прячешься? Иди сюда. Грейся. Я же знаю, что ты замерз.
Мелем сделал неловкий шаг вперед, при этом чуть было не споткнулся о замаскировавшийся в листве корень какого-то дерева. Он негромко выругался и далее уже уверенным шагом подошел к костру. Только вблизи огня он понял, насколько сильно замерз. Никто неуклюже скинул на землю свою ношу и, выставив руки поближе к огню, принялся греться.
– Я не прятался. Просто мне стало интересно, что ты делаешь.
Кончики пальцев бывшего раба защипало. Тепло быстро, но не без боли возвращалось в успевшее хорошенько замерзнуть тело человека.
– Так что я, по-твоему, делаю?
– Да кто тебя знает. Ты же человек из другого теста. Таким, как я, тебя не понять.
– Что значит, из другого теста?
– А то и значит. Я – раб. Был им всегда. И, видно, останусь таким до смерти. А ты… Ты другая. Даже не знаю, какая. Просто другая. Кто ж поймет вас, высокородных.
Губы девушки слегка ожили, их кончики дернулись вверх и застыли, так и не завершив свой подъем.
– С чего ты взял, что я высокородная?
– Ведешь себя как высокородная. Непонятные они. Раб исполняет приказ, заискивает или молчит. Свободный говорит все больше по делу. А высокородный… Они недосягаемы, как пики хребтов Твалирона.