Мне подумалось, что, располагайся сие заведение где-нибудь на широком проспекте мегаполиса, пришлось бы отбиваться от желающих, а тут… Впрочем, мало ли какие у него могут быть резоны для того, чтобы торчать в пустыне? Жизнь — она всякая.
Люси чуть в обморок не упала. Она бегала, пачкая пушистые лапки, по пыльным витринам, требовала отнести её то туда, то сюда и изъяснялась исключительно одними восклицательными знаками, поминутно повторяя:
— У нас такого нет!
В конце концов мышка намертво прилипла к стеклу, под которым были разложены те самые штучки, что так приглянулись мне вчера. Одну, крошечную кружевную розетку, с невесть как держащимися на ней вовсе уж микроскопическими, серебряными, искуснейше сделанными цветочками, она разглядывала особенно долго. Наконец, оторвавшись, красноречиво посмотрела на меня.
Я охотно полез за кошельком. Владелец, узрев непривычную картину — кто-то достаёт деньги, — рысьим скоком оказался возле нас, недоверчиво глядя на мои руки.
Начальница пискнула:
— Уважаемый! Мне требуются тонкая ленточка и зеркало.
Ворох разноцветной ткани тут же образовался на прилавке, а вот со вторым предметом вышла некоторая заминка. Покуда хозяин разыскивал требуемое, Рат ловко продела в розетку кремовую шёлковую полосочку, подкоротила концы острыми зубками, и…
Всё же женщина — она везде женщина. Даже если выглядит не вполне привычно. Кружевная финтифлюшка превратилась в очаровательнейшую шляпку, — удивительным образом оказавшуюся моей крошечной спутнице весьма… как бы это сказать? Нет, всё-таки к лицу!
Мало того, другая ленточка, пошире, в тон первой, сделалась пышным бантом, кокетливо повязанным чуть выше кончика хвоста. Странным образом мышка не выглядела забавной или тем паче нелепой в этом необычном прикиде. Просто дама принарядилась.
Внимательно оглядев себя в зеркале, она что-то там подвинула, поправила. Похоже, осталась вполне довольна увиденным. Пробежалась по моему рукаву обратно на плечо, с гордым видом перекинула хвост вперёд — выставив бант на всеобщее обозрение — и, нежно ткнувшись мне в щёку прохладным носиком, ласково прошептала в ухо:
— Шурик, славный мой… Спасибо тебе, ты самый замечательный парень в этом мире. Слов нет, до чего приятно…
Я растаял. Как же это здорово — доставить кому-то хоть минутную радость!
Звереем мы и грубеем, становимся прожжёнными циниками, не видя ничего, кроме крови, боли и грязи человеческих душ. Начинаем относиться к больным, как токарь к болванке: здесь расточить, тут просверлить, там — резьбу нарезать. Даже на смерть реагируем похабными шуточками. Дичаем.
И до чего ж неожиданно сладко оказывается вспомнить, что ты тоже ещё человек. Вспомнить, что бывает на свете что-то помимо бесконечной круговерти дорог, осмотров и госпитализаций. Вспомнить, что душа может согреться чужой радостью. Просто вспомнить…
Как я ждал твоего возвращения из отпуска, любимая, как ждал! Не жил весь этот долгий месяц, не считал прошедших в разлуке дней — лишь ощущал на сердце безмерный груз тех, что оставались до встречи. Не видел солнца, не видел неба, не замечал, что ем и пью — мне всё застила невозможность увидеть тебя, прикоснуться к тебе, услышать твой голос.
Я с ужасом думал о том, что это всего лишь крошечный ничтожный клочок времени, каких-то тридцать дней. Что же будет, когда на мою жалкую, истрёпанную, слабую мышцу, что сокращается там, в груди, обрушится непереносимая тяжесть недель, месяцев, лет?..
Чем ближе становился день встречи, тем тревожнее делалось на душе. Я вконец измучил себя идиотским вопросом: а что будет, если, дождавшись, услышу: «Тебе всё показалось. Ничего не было. Забудь». Что будет, если?
Остро пахло приближающейся осенью. Ухало, сжимаясь в тревоге, сердце. Я метался взад-вперёд по пригородной платформе, не находя себе места.
Вот и возник на её краю такой до боли желанный силуэт. Ты изменилась: похудела, загорела, почему-то теперь кажешься строже.
Гляжу робко, не решаясь спросить, боясь услышать. Даже обнять страшусь.
— Как же я ждал тебя, ежишка, как я ждал…
В груди успело прозвучать три тяжёлых удара. Долгих, как весь этот месяц.
— Я не домой торопилась, я спешила к тебе…
Глава шестнадцатая
Монотонный звук сливающейся в сплошной гул речи слышался из «мемориальной» каморки, мимо которой лежал наш путь в бригадное пристанище. Люси приподняла левое ухо.
— Что он там, песчаной богине молится?
— Ой, я же тебе не говорил! Пойдём послушаем — занятно.