Утром в новостях сообщили, что взрыв в метро и потасовка на площади дело рук албанцев. Хотя никто точно не знает, кто именно решился калечить людей. На албанцев, наверное, проще списать. А Софи простудилась и заболела. Жар и температура. Я отпаивала её микстурой от кашля. За окном хлопьями падал снег, и выбеленный им Париж выглядел таким чистым и праздничным…
– Софи, тебе не холодно?
– Нет.
Поздняя осень. Колоннада белыми зигзагами отражается в воде. Софи палкой водит по её поверхности.
– Что ты делаешь?
– Листья плывут-плывут. И не могут догнать друг друга. Я пытаюсь им помочь.
Опавшие листья скользят по воде навстречу друг другу вопреки ветру и подводным течениям. Иногда они сходятся, иногда расходятся. Как и люди. Встретятся ли эти два? Да, встретились, разошлись и снова встретились. Но это были уже другие листья. Иллюзия. Игра воображения. Как в жизни, где всегда изображаем кого-то, играем роли, прикидываемся лучше. Получается, на сцене я изображаю изображения? Играю роль роли? Тогда имею право бояться провала, потому что фальшь – это всегда провал. И не знаю, где заканчивается правда и начинается ложь. Иногда мне кажется, что жизнь –репетиция в онемевшем, покинутом всеми театре. И никто не поможет, даже демон, стоящий за кулисами.
АКТ II
Я препарирую человеческие эмоции. Хочу научиться вскрывать чужие сердца легко и незаметно, тоненьким скальпелем, как консервные банки. Люди в большинстве своём – мазохисты: самую сильную страсть испытывают, страдая, а самую сильную зависимость от того, кто заставляет страдать. К примеру, что такое любовь? Магия, физика, химия? Что притягивает одного человека к другому? Пытаюсь понять, как в человеческом мозгу, теле, сердце, наконец, душе зарождается та или иная эмоция. И почему она угасает. Ответив на эти вопросы, можно изобрести универсальную формулу любви, ненависти, страха... И их великой игры на сцене. Театр, который станет воплощением нашей собственной жизни.
Я ослеп, когда впервые увидел Мелиссу. Яркий солнечный свет, от которого так больно глазам. Мы гуляли, взявшись за руки, по ночному Лиону. Её золотые волосы обладали удивительной способностью притягивать и отражать свет, и тысячи праздничных огней с неба и с фасадов домов сплетались в них в разноцветную радугу, дрожа и играя, как блики на поверхности озера. Смотрел на неё, как на солнце. Мне было всё равно, всходит оно или заходит, красное, жёлтое, оранжевое… Солнце всегда прекрасно, на него смотрят, не отрываясь, даже если слепит глаза. Счастливое наваждение…
Которое быстро прошло. И теперь каждое утро я смотрю, как она одевается, красит ресницы, намазывает масло на булку, ест. Днем вижу, как устаёт на репетициях. Как, лишь коснувшись головой подушки, засыпает по вечерам. Только разделение времени на утро, день и вечер незаметно для меня стало условным: за нашими окнами – полярная ночь. Стоит лишь раз задуматься о чувствах всерьёз, и они замолчат навсегда.
– «Нас, женщин, нет несчастней. За мужей
Мы платим – и не дёшево. А купишь,
Так он тебе хозяин, а не раб»[6].
– Клер, кто надоумил вас читать «Медею» на прослушивании? Знали, что сейчас ставлю эту пьесу?
– Нет. Но мне бы хотелось сыграть эту роль.
Враньё! Конечно, она всё знала и хорошо подготовилась. Закулисные сплетни ей в помощь и на удачу. Удача любит юных, красивых, самоуверенных, никогда и ни в чём не знающих отказа. Удача любит тех, кто верит ей с полуслова. И главное – верит в себя.
– Вообще-то я ищу дублёршу в другой спектакль и не на главную роль.
– Я соглашусь на любую.
Она делает шаг вперёд. Теперь вся в полосе света, вдруг замечаю, что шагает она босиком. Даже не шагает, а легко и нежно касается подошвами пола. У любого нормального мужчины при виде этих почти детских пальчиков возникнет лишь одна мысль: о том, как они тянутся к его ширинке под столом в полумраке кафе.
– Думаете, что колхидская царевна, пусть и беглая, разгуливала босой?
– Нет. Но мне так удобнее играть. Легче двигаться по сцене. Это же всего лишь прослушивание.
Да. Всего лишь. Тогда почему так бешено колотится сердце?
– Джейсон можно прочитать как Ясон, – невзначай роняет за ужином Клер. – Сочетание «Ja» иногда произносится как «Я».
Сидим в кафе на Монмартре, и я смотрю, как чувственно она ест. Слизывает жир с кончиков пальцев. И хочется целовать её руки. Я чувствую голод. И предвкушаю насыщение. На столе так много мясных блюд: сначала куриные крылышки, потом бифштексы с кровью. У Клер хороший аппетит. Как же давно не испытывал удовольствия от еды!
Мелисса всегда следила за фигурой. Я и сам не заметил, как мясо в нашем рационе заменили рыба и грибы. В магазине покупал то, что любила она, в ресторане повторял её заказы. И если спросите меня, нравится ли мне самому сырное суфле, не смогу ответить. Привычка есть заменила мне голод.
– А ваше золотое руно – это «Мольер», который получила твоя жена за лучшую женскую роль, – сообщает мне Клер уже в другом кафе на Монмартре под баранину, тушёную в вине.
О! У нас ещё много было этих кафе на Монмартре, где в полумраке зала можно дать волю губам и рукам, выпустить ласку фантазий из сердца, ненадолго сойти с ума. Она умела культивировать голод и взращивать боль. Знала, что нежность – самое жестокая пытка на свете. Не подпускала меня слишком близко, но аромат переспелой вишни её духов не покидал моих рубашек даже после стирки, а её голос настойчиво продолжал вести всё тот же разговор, начатый с месяц назад, уже не помню в котором из кафе на Монмартре:
– Мелиссу любят в Париже. Я тоже молилась на её фотографию на первом курсе Театральной академии. Но тебе не кажется, что её былой свет померк?
В тот вечер у нас дома собирался весь театральный бомонд, включая критиков. Голоса Мелиссы и Софи – приглушенно из нашей спальни. Что они там делают, почему не проверить, все ли готово на кухне и в столовой к приёму гостей?
– Малыш, грим вреден для кожи. Если хочешь краситься, я куплю тебе детскую косметику.
– Ну, мам! Я хочу лицо, как у тебя!
У них что, сговор против меня? Через минуту придёт ведущий обозреватель спектаклей Жан де Арно, а дочь носится по дому в театральном гриме, как привидение.
Молча хватаю её за руку и волоку в ванную – отмыть эту гадость.