Когда холодный дымный ветер ударил в лицо, Йохан остановился, опершись на плечо друга, и перевел дух.
- Нет, ты что, в самом деле решил жениться на баронессе? – спросил его Честер, бережно придержав за пояс.
- Да… Хотя не знаю, - во рту стоял горький привкус, будто послевкусие от перца. Вряд ли у него хватит смелости заговорить об этом с Роксаной, и вряд ли она согласится, если каким-то чудом узнает об этих смелых планах. Можно поехать за ней, безмолвным скитальцем искать ее под новыми именами, которые выдумает ей Герхард Грау, но подобное путешествие рано или поздно кончится пулей или сталью в живот, а терять Роксану не хотелось – ни здесь, ни в долине смерти. Если бы знать, что она чувствует на самом деле! Все знаки внимания от баронессы могли быть лишь забавной игрой, развлечением среди обыденности и скуки.
- Это величайшая глупость, которую только может сделать мужчина, - задушевно поведал ему Уивер. – А как же Лондон? С женой на горбу ты только и будешь думать, как ее накормить и сколько платьев в ее гардеробе! Она возьмет тебя в оборот и заставит осесть на одном месте, поступить на службу, нарожает детей, и вся твоя жизнь пройдет между пеленками и тягостными думами, что еще заложить ради ненаглядной Роксаночки и лисьего выводка! Или у тебя есть за пазухой пара-другая поместий и сотня крепостных крестьян?
- Ничерта у меня нет.
- Вот и славно! Нечего терять, не к чему привязываться – весь мир будет перед нами открыт!
- Один мой знакомый твердил то же самое. И даже пошел наниматься в матросы, - мрачно ответил Йохан.
- Да? И что с ним стало?
- Отведал тухлой воды и помер от живота, не взойдя на корабль.
Честер махнул рукой, словно снимал с себя всякую ответственность, и Йохан кое-как выпрямился, чтобы немедленно потянуть друга за собой.
Глава 44
Этот господский дом не нравился Диджле больше, чем все прочие европейские дома, столь не похожие на те, что строили в его родных краях. Всякий раз, как осман проходил мимо каменных стен, пожелтевших и потрескавшихся от времени, он обращался к Аллаху с пожеланием вложить в душу женщине, что потревожила покой его названного брата, немного благости и скромности. Слепым Диджле не был, и видел, как меняется взгляд хозяина, когда заходила беседа о распутнице; это больно ранило его, и он знал, он был уверен, что счастья эта любовь не принесет, не говоря уже о женитьбе!
Осман остановился перед дверью и снял шляпу. От парика из конского волоса потело за ушами, хотя, быть может, это волнение заставляло его обливаться потом. Платка у Диджле не было – он второпях оставил лоскут ткани дома, и теперь чувствовал себя грязным, как все европейцы. Он поднял руку и постучал в дверь.
Ждать пришлось недолго – на пороге появилась опрятная служанка, прижимавшая к себе метлу. Она вопросительно приподняла бровь, глядя на османа, и тот вежливо поклонился в пояс, а затем сказал:
- Я хочу говорить с твоей хозяйкой, девица. Важное дело.
- Она никого не принимает, - помедлив, ответила служанка. – Или у тебя есть вести от твоего хозяина?
Диджле насупился. В этом доме все женщины интересовались любовью! Он нехотя кивнул, рассудив, что это правда.
- Скажи их мне, и я передам.
Осман мотнул головой.
- Нет, - твердо ответил он. – Она должна услышать мои слова. Я буду правильно говорить. Ты – неправильно.
- Тогда тебе нужно будет вначале повидать Герхарда, - деловито предупредила она, и Диджле кивнул, соглашаясь с ее словами: говорить с мужчиной в доме разумно и почетней. – Он может спустить тебя с порога. У него зуб на твоего господина.
- Зуб? – Диджле представился волчий клык, и осман недоуменно заморгал.
- Неприязнь, - пояснила служанка. Она не обратила внимания на его удивление, и Диджле взглянул на нее с одобрением: редко, когда люди не пытались потешаться над его незнанием и оговорками.
- Я не воин, но чужого гнева не боюсь, - сказал он. – Проводи меня к нему.
Служанка посторонилась, пропуская его в дом, а затем заперла дверь. Она была совсем худенькой, чем-то похожей на сиротку, что служила у фон Бокков, и Диджле поймал себя на том, что думает о ведьминой помощнице почти с симпатией и умилением. Он немедленно разозлился на себя и поклялся молчать; впрочем, девица с ним тоже больше не заговаривала.