Диджле снял плащ и после некоторых колебаний отдал служанке нож, сам себе показавшись раздетым. Они прошли парадную часть дома, где не было ни малейшего следа беспорядка, словно люди здесь порхали над мебелью и не прикасались к вещам; даже камин был вычищен почти до блеска, хотя не топился – должно быть, на такой дом уходило немало дров в этих холодных краях. От окна поддувало, и Диджле поежился – к зимней прохладе он так и не привык, - но служанка провела его дальше, к боковым комнатам. Здесь она остановилась перед одной из дверей и почтительно постучала, а затем отступила на шаг, став так близко к Диджле, что он мог почувствовать, как сладковато пахнет ее кожа. Осман подобрался, с нетерпением ожидая ответа, но на пороге неожиданно появился сам хозяин. Его бледное лицо, светлые, коротко стриженные волосы, серые глаза в полутемном коридоре казались будто бы выстиранными, выцветшими. Он глядел на Диджле без интереса, но осман понял, что слуга баронессы узнал его.
- Что тебе здесь нужно? – спросил Цепной Пес, Кёпек-ага; кажется, так называл его названный брат.
- Он говорит, что у него важные вести для баронессы, - пискнула служанка и почтительно присела; еще один странный европейский обычай, к которому Диджле никак не мог привыкнуть.
- Да, Кёпек-ага, - коротко ответил он и дотронулся до сердца, поклонившись достаточно, чтобы слуга счел себя польщенным. – Но должно мужу говорить с мужем, потому я здесь.
- Если драный Лис прислал тебя по поводу иному, чем мои письма, - лицо слуги оставалось таким же невозмутимым, - то можешь идти прочь: баронесса не желает его видеть.
- Я не знаю ничего о письмах. Я пришел остеречь твою женщину, Кёпек-ага, - терпеливо сказал Диджле. Его задело, что этот человек низкого происхождения смеет так пренебрежительно отзываться о названном брате. Он с удивлением обнаружил, что гнев его прошел, и в душе осталась только печаль к заблудшему брату, который сам не знал, что есть хорошо, а что - плохо.
- От чего?
- Она ведет себя вольно и соблазняет мужчин, - горячо заговорил осман, ступив на привычную тему. – Она сняла ему голову с плеч. Он думает не о той, о ком должен думать, а о твоей женщине. Почему ты позволяешь ей быть распутницей? Ты, умудренный сединой старец, должен следить за ее честью! Неужели она отводит тебе глаза, чтобы предаваться утехам?
- Жаль, что я не снял ему голову с плеч, - процедил сквозь зубы Кёпек-ага, и Диджле настороженно поднял голову: неужели он был мужеложцем? Что за дом, населенный шайтанами в человеческом обличье? – Ты пришел называть меня стариком, а мою госпожу – распутницей? Что если я возьму палку и пройдусь по твоей спине, чтобы переломать тебе хребет за такую дерзость? Заодно твой хозяин, может, поймет, что не стоит водить меня за нос.
Диджле нахмурился, но решил, что это очередная придумка европейцев, которой ему еще не доводилось видеть.
- Я не желал оскорблять тебя, Кёпек-ага, - миролюбиво заговорил он. – Я пришел безоружным. Я волнуюсь за твою женщину и моего господина.
- Между ними ничего нет и быть не может, - равнодушно отозвался Кёпек-ага.
- Он хочет взять ее в жены, - сказал Диджле, и служанка обернулась к нему, растеряв свою невозмутимость. Слуга баронессы неожиданно усмехнулся, дернув углом рта.
- Можешь передать ему, что Роксану Катоне не интересуют поддельные бароны. Скажи ему, что среди ее возлюбленных были князья и герцоги, не чета наглому самозванцу. Это все?
Диджле поклонился в пояс, невольно обрадованный словами старика.
- Я доверюсь твоим словам, мудрый Кёпек-ага. Да дарует тебе Аллах еще долгие годы!
- Проводи его, Камила, - велел хозяин. Он странно смотрел на Диджле, и осман неожиданно почувствовал себя ничтожным под его взглядом.
- Но я хотел сказать наставлений твоей женщине…
- Не думаю, что она в них нуждается. Чем быстрей твой хозяин и ты сам забудете о ней, тем лучше для всех! А теперь пошел прочь, пока я не выкинул тебя с твоим нахальством на улицу.
Служанка дотронулась до его рукава мягким, еле заметным жестом, и Диджле точно очнулся от наваждения. Он еще раз поклонился, пробормотав ломаные слова благодарности, и попятился назад, пока не наткнулся на стул. Диджле резко обернулся, чтобы удостовериться, что ничего не испачкал, и больно ударился локтем о вазу – она опрокинулась, покатилась и задела карманные часы, лежавшие рядом. Камила подхватила их и отдала Кёпек-аге, а затем подняла вазу, прижимая ее к животу, затянутому в корсет. Диджле не посмел поднять на нее взгляда и не стал противиться, когда служанка поставила вазу на место, отряхнула передник и сделала ему жест следовать за ней. Он чувствовал, как Кёпек-ага недобро смотрит ему вслед, но не оглядывался, чтобы не злить старика лишний раз. Диджле мучал стыд – и за собственную неуклюжесть, и за несдержанность, и за ссору с названным братом, который вел себя недостойно, но, возможно, лишь потому, что был европейцем.