Прежде всего потому, что здесь находился пульт управления системой «Вампир» — разветвленной компьютерной сетью для сбора и обработки данных обо всех аномальных происшествиях на «шарике» и в околоземном пространстве. Служителем и повелителем этой системы Илюша был последние пять из недавно исполнившихся тридцати лет своей жизни. Здесь, в помещении без окон, где лишь недавно они с техником Ренатом Ахмеровым установили систему вентиляции, достойную современного цивилизованного человека, он проводил большую часть времени — и не жалел об этом. Впрочем, потолки в старом особняке в Хлебниковом переулке были высокие, первое время воздуха хватало, но когда к трём экранам «Вампира» и четырем — подключенным в его локальную сеть «писюков» добавились пять мониторов охранных систем, криминалист и медик капитан Ларькин пришел к выводу, что здоровью ценного специалиста Большакова угрожает опасность.
Капитан предложил простое, как ему казалось, решение: ограничить время пребывания Ильи за компьютером семью часами в сутки. Тут он, конечно, погорячился. Дал маху. Гораздо проще оказалось превратить старый, замурованный после революции дворянский камин в такой агрегат кондиционирования и пылепоглощения, которому позавидовала бы любая фирма бытовой техники.
Дело было не только в том, что за пультом «Вампира» Большаков и работал: писал программы, обслуживал систему сбора данных, совершал пиратские набеги на компьютерные сети тех ведомств, которыми интересовалось его ведомство, — и отдыхал: взламывал защиту новых игровых программ и играл в них, а наигравшись, иногда переделывал и портил. При этом он был уверен, что игра становится лучше.
Была ещё одна причина, заставлявшая Илью большую часть дня находиться в своем оклеенном фольгой «бункере». Дело в том, что Илюша Большаков был восприимчив и впечатлителен, по его собственному выражению, «эмпатичен до телепатичности», причем в буквальном смысле. Считать такую способность благом может только тот, кто не испытал это благо на собственном опыте.
Лет с пятнадцати — с того времени, когда эта способность развилась и стала отчетливой — жизнь Ильи превратилась в невыносимую пытку. Чужие мысли, отголоски чувств и воспоминаний преследовали его, где бы он ни находился. Он быстро научился извлекать пользу из этой способности, никогда не ошибался в людях и в какой-то мере приноровился предвидеть будущее. Но ад в голове оставался адом: словно работало включенное одновременно на десяти каналах радио. Мать Илюши удивлялась, почему мальчика невозможно оторвать от телевизора — смотрит все подряд без разбору, уж не тронулся ли умишком. «Ты бы хоть погулял», — говорила она сыну, не подозревая, что проклятый ящик служит для него спасением, заглушая другие круглосуточные передачи. Илюша не разочаровывался в людях, потому что с детства не имел возможности их идеализировать: тупые и все время повторяющиеся мысли, похабные желания, беспредельный эгоизм и самолюбие излучал буквально каждый сверстник. Отдельной пыткой было ощущать чувства матери по отношению к отчиму. Не говоря уже о чувствах отчима. Отец, Степан Харитонович, умер, когда Илье было четыре года, а ещё через четыре года мать повторно вышла замуж. Вообще-то отчим был не самым плохим человеком, искренне пытался подружиться с мальчиком, но тот почему-то вбил себе в голову, что этого чужого мужика непременно нужно ненавидеть. Сейчас Илья очень не любил вспоминать свое тогдашнее поведение. Всё-таки он уже в детстве был изрядным стервецом, умел испортить людям жизнь.
К взаимному облегчению, после окончания восьмилетки — а жили они в большой, но глухой новгородской деревне Сясь-озеро, до станции ездили на лошадях за двадцать пять километров — Илья стал учиться в средней школе в райцентре и переселился в интернат. В поселке жила не самая дальняя материнская родня, но он предпочел самостоятельность и ни разу не раскаялся, хотя в интернате было не сладко. Большаков сумел занять достойное место в подростковой иерархии не за счет силы. За ним быстро закрепили ярлык «самый умный», списывали у него контрольные чуть не целым классом. Благо, он успевал решать за сорок пять минут все четыре варианта. Конечно, были стычки с ребятами, пытавшимися самоутвердиться за его счет, не всегда он побеждал, но главное было — показать характер. Характер, по общему признанию, у него был.
Было ещё кое-что, проявлявшееся временами, зыбкое, но выручавшее иногда в самые критические минуты. Впервые Илья обнаружил в себе эту способность в автобусе, когда ехал в родную деревню навестить мать. Два раза в месяц, если не было дождя, он выбирался к ней за продуктами. Нельзя сказать, чтобы он любил эти поездки, но желудку не прикажешь.
Народу в маленьком «пазике» в тот раз было немного, и Илья сидел у окошка, дожидаясь отправления. В автобус зашли два известных оболтуса, успевших, не смотря на юные года, накуролесить и побывать в колонии для несовершеннолетних. Но их там ничему хорошему, видно, не научили. Ребята сели на места «для пассажиров с детьми и инвалидов» и стали веселиться, грубо заигрывая с симпатичными деревенскими девчонками. Вначале те отбрехивались было бойко, но когда хулиганы совершенно обнаглели, стушевались и замолкли. Это ещё больше развеселило подростков, грязная ругань и глупое ржание, казалось, заполнили автобус. То, что позже, через пятнадцать лет станет нормой поведения многих, в восемьдесят пятом позволялось лишь некоторым. Этим — позволялось, на них как бы лежало особое клеймо, означавшее, что они живут по законам другого общества. С ними боялись связываться.
«Ну почему я? — думал Илья, глядя в окошко. — Вот все сидят и делают вид, что не замечают. Или правда их это не касается? С другой стороны, ничего эти козлы девчонкам не сделают, и все об этом знают. Похамят ещё, пока не устанут, отвлекутся на что-нибудь, или водитель придет, цыкнет — и все забудут этот случай. Почему именно я должен с ними сцепиться? Потому что именно меня больше всех от них тошнит? Да кто они такие, чтобы я обращал на них внимание?»
Он продолжал тупо глазеть на пыльную улицу, кирпичную стену районного автовокзала, не делая ни одного движения, не бросая ни одного взгляда в сторону распоясавшихся весельчаков. Идея, что самая большая его проблема — это то раздражение, которое вызывают в нем подростки, увлекла Илюшу. Он сосредоточился и попытался вычеркнуть, стереть их из своего сознания.
«Их нет, их просто нет. Я здесь вообще один сижу», — убеждал себя Илюша. Вдруг он почувствовал, что ему это удалось. Напряжение исчезло, страх и нервная дрожь прекратились, в душе остались только спокойствие и ровная безмятежная уверенность в себе. Он не переменил позы, не пошевелил ни одним мускулом, но в ту же самую секунду, когда Большакову удалось вычеркнуть хулиганов из своего сознания, они вдруг замолчали. Пришел водитель, завел мотор, автобус доехал по тряской лесной дороге до Сясь-озера. Наглецы сидели всё так же тихо, и только когда Большаков выходил из автобуса, он услышал, как один из них шепотом сказал другому: «Вот такой сидит-сидит, а потом как даст пяткой в глаз».
Райцентр у них тоже был небольшой, все друг друга знали, у этих охламонов не было никаких оснований думать, что Илья мастер по части «дать пяткой в глаз». Отчего же им это пришло в голову? С того дня Большаков начал сомневаться в тех истинах, которые вдалбливались на уроке обществоведения: бытие, мол, определяет сознание, материя первична, а сознание вторично. Не так все просто.
Содержание файла 1440.txt
Записан 13 ноября 1999 г., стерт 13 ноября 1999 г., восстановлен 14 декабря 1999 г.
«Эта техника требует постоянно помнить о смерти. Знать каждую секунду, что в следующую ты можешь перестать быть, и тогда исчезнет всё. Прекратится привычный ход событий и мыслей, похожий на ленивый досужий треп по ходу не самого интересного фильма. Прекратит существование мир — может быть, только для меня, но если так, то какое мне дело до того, останется ли он «на самом деле»? Будет отнята подаренная кем-то благословенная возможность: поразмышлять... Вспомнил, как над нами, зелеными курсантами школы ФСБ, издевались методологи... Ну, может, я и не умею как следует думать, но зато как мне это нравится...