– Виталий, смотри... Отпечаток... Откладывать нельзя, песок высохнет, и отпечаток осыпется... Щелкни, а потом дуй к забору...
Но самое удивительное поджидало Пафнутьева, когда он прошел метров тридцать за поворот. Здесь след мотоцикла обрывался. Шел четкий отпечаток, и вдруг исчезал. Казалось, в этом месте седоки встали и дальше пошли с мотоциклом на руках. Но тогда остались бы следы человеческих ног. Однако не было и их. Ровная поверхность песка, прибитая ночным дождем, и след протектора, словно обрезанный ножом. Рядом шли отпечатки шин какого-то грузовика, но с ними ничего не произошло – они так и тянулись вдоль улицы.
Подошли оперативники и дружно доложили, что никто из жителей мотоцикла не видел, шума мотора не слышал и потому ничего полезного сказать не может.
– А мы, говорят, от шума деревьями отгородились, поэтому если кто и пройдет, то нам и не слышно, и не видно, – сказал Ерцев, показав на густые деревья, которые росли вдоль заборов.
– А потом, говорят, улица рядом, и даже если чего услышишь, то не поймешь – там ли кто газу поддал или по нашему переулочку проехал, – добавил Манякин.
– У кого-нибудь в этих домах есть мотоциклы? – спросил Пафнутьев.
– А кто их знает, – пожали плечами крепкие, румяные оперативники. – Надо уточнить.
– Кто-то мешает?
– Да никто... Было бы указание.
– Считайте, что оно у вас уже есть. Начинайте. Один берет правую сторону улицы, другой – левую.
– А кому брать правую? – спросил Манякин.
– Конечно, тебе.
– Почему?
– А потому! – ответил Пафнутьев серьезно.
– Ну, тогда ладно, – кивнул Манякин, будто уяснил для себя что-то важное. Повернувшись к Ерцеву, он развел руками – вот так-то, брат!
Пафнутьев посмотрел вслед неторопливо удаляющимся операм, вздохнул протяжно, снова склонился над следом протектора.
– Повезло тебе, Паша, с операми, – посочувствовал Худолей. – Те еще оперы.
– Да мне и с тобой повезло.
– А что я? Я в порядке! Знаешь, какой я фотограф? Нет, скажи – знаешь, какой я фотограф?
– Тебе на резкость сегодня не нужно наводить? – усмехнулся Пафнутьев.
– А, вон ты о чем... Я уже с утра, Паша, свою резкость в порядок привел.
– На заборе нашел что-нибудь?
– Ох, забыл! – Худолей трусцой побежал к забору, в который врезались утренние мотоциклисты.
– Да не по следам же! – простонал сквозь зубы Пафнутьев. – Затопчешь!
– Не боись, Паша, я их уже на пленку заснял. Не боись. Все у нас с тобой будет прекрасно. Ты даже удивишься. Преступников мы возьмем тепленькими. И одного, и второго.
– Пока я вижу только одного тепленького.
– Нехорошо говоришь. Очень нехорошо. Ведь я знаю – совесть тебя, Паша, просто замучает. Ты же спать не будешь, пока не позвонишь и прощения не попросишь за свои несправедливые слова. Но лучше не звони. Считай, что я тебя простил. И надеюсь на взаимность. Ведь я могу надеяться на взаимность?
– Конечно, Виталий. Сказал, будет, значит, будет.
– Все, Паша! Бегу! Даже если на том поганом заборе ничего не найду... Да я знаешь что сделаю... Со своей куртки соскобы соскоблю! Собственной кровью доски повымажу! Морду свою отвратную в грязи отпечатаю, чтоб легче тебе было злодея изловить! Бегу!
И, неловко вскидывая коленки, Худолей побежал какими-то прыжками разной длины – то далеко прыгнет, то чуть ли не на месте остается, но к забору тем не менее приближался.
– Крепко же тебя похмелка прижала, – пробормотал следователь озадаченно.
Возвращался Пафнутьев один. Медленно вышел из переулка, постоял на перекрестке, на том самом месте, где сделал последние свои шаги по земле Николай Пахомов. «Вот здесь, у этого киоска, и настигла его картечь, как утверждает прокурор Анцыферов, – не без ехидства подумал Пафнутьев. – Ну что ж, начальству виднее».
Была во всем случившемся странность, которая не давала следователю покоя. Он чувствовал, что, найдя ей объяснение, поймет остальное – зачем понадобилось совершать убийство среди бела дня, на глазах прохожих? Какой смысл в этой театральности, вызове, в этом кураже?
Понимаю – решили парня убрать. Заслужил ли, знал ли что такое, чего знать ему было не положено, плохо хранил чужие секреты, неважно. Главное – решили убрать. Но ведь можно его подстеречь и на дальнем перегоне, можно остановить на трассе, в лесу... Вон недавняя история... Какой-то шизик пятерых водителей убил, мстил за что-то оскорбительное. Останавливал машину, просил подбросить на окраину города, садился на заднее сиденье. И в момент остановки в безлюдном месте стрелял водителю в затылок из малокалиберного пистолета. Выстрела почти не слышно, водитель падал на руль, шиз выходил и исчезал.
Здесь же нечто вопиющее. Фильмов насмотрелись, что ли? Там на каждом шагу происходит что-то похожее... Неужели подростки? – осенило Пафнутьева. – Да и свидетели рассказывают, что после выстрела они смеялись, выкрикивая что-то озорное...
Но водитель директора – не просто шофер, это доверенное лицо, помощник, хранитель семейных и деловых тайн своего шефа. Вряд ли он мог связаться с какой-то шелупонью, у них не могло быть общих дел, интересов, конфликтов... Но чтобы вот так, с мотоцикла, на ходу, влепить в грудь заряд из обреза, который к прицельной стрельбе вообще не приспособлен... Сноровка нужна. Хладнокровие. Натасканность... Нет, это не подростки. Те увлечены скоростью, самими собой и подружками, которые повизгивают за спиной на крутых виражах.
«В то же время, – продолжал бормотать про себя Пафнутьев, – мы должны признать, что на подобное не идут без предупреждений. Наверняка чего-то от него добивались и, лишь убедившись в бесполезности, могли пойти на крайние меры. Если, конечно, это не шалость, не картежный проигрыш, не риск ради риска...»
Оперативники ушли, получив задание. Жена, дети, работа, начальство, автобаза, собутыльники, любовницы, слабости и увлечения – все это должен был проработать Манякин, сам вызвался. Ерцеву достались рокеры, моторынок, дорожники, гаишники. В конце концов, надо плясать от того, что мотоциклисты – люди дорог, и появилась у них в последнее время забава – стрелять на ходу из обрезов по дорожным знакам. Вокруг города не осталось ни одного не расстрелянного знака. А в таких случаях происходит неизбежное – рано или поздно шалунам надоедает стрелять по бессловесным жестянкам, хочется кой-чего острее, рисковее.
«Но среди бела дня? – который раз воскликнул про себя Пафнутьев. – Вот загадка! Вот что не вписывается ни в какую схему! Рокерная публика смела и отчаянна в стае, среди своих». Ему приходилось иметь дело с этими бесстрашными владыками ночных городов – когда они в стае, к ним лучше не подходить, друг перед дружкой выпендриваются. А один на один – и смотреть не на что. Трусоваты.
Есть надежда, что у Худолея получатся снимки протектора. Но они заработают, когда найдется мотоцикл. А это непросто, мотоциклисты носятся без номеров, крадут машины друг у друга, одалживают, меняются колесами, шлемами, колясками...
Что еще? Худолей настрогал с забора щепок – на них могут обнаружиться следы мотоцикла, ворс от куртки, кровь... Но все обретет доказательный смысл лишь с появлением подозреваемого... Вот тогда обследуем его, определим группу крови, с пристрастием осмотрим мотоцикл...
А пока... Полная неопределенность. Но надо что-то доложить Анцыферову. Мечется, наверно, по кабинету в ожидании новостей. Уж если его потревожили сверху, не успокоится, пока не доложит о победе. Очень любит докладывать о всевозможных свершениях. И правильно, это надежный путь наверх. Пусть о неудачах и срывах докладывают другие. Анцыферов прекрасно знает, что отсвет провала неизбежно ложится тенью на человека, который сообщил о нем. Не зря древние правители казнили гонцов, приносящих печальные вести.
По дороге Пафнутьев решил заглянуть еще в одно место – был у него заветный человек, с которым ему было необходимо переброситься несколькими словами, чтобы вернуться в мир естественных понятий, далеких от кровавых происшествий. Это был Аркадий Халандовский, носитель здравого и насмешливого отношения к чему бы то ни было. Если он и приворовывал, то даже с неким чувством правоты, полагая, что обязан это делать, чтобы не выглядеть белой вороной. Он мог быть щедрым и не скрывал того, что это недорого ему обходится. Халандовский знал многих влиятельных людей в городе, и далеко не со всеми у него были добрые отношения. Но вел себя осторожно, на рожон не лез, храня чужие тайны и собственное благополучие.