— Вон!.. Бр-раво!..
И ничего страшного не случилось. Пристав на секунду пришел в замешательство, сделал неопределенный жест и, полуоткрыв рот и не сказав ни слова, скрылся под ликующий рокот голосов.
— Ти-ше!.. Прошу успокоиться…
Уклейкин с благоговением и благодарностью взирал на председателя, причмокивал и думал, что такого человека обязательно надо выбрать.
И голос и ухватки. И вообще — молодчина.
Он почувствовал свободу движений и уверенно откинулся на спинку. Галерея еще не успокоилась.
— Горлопаны… только бы им… — сердито сказал парикмахер. — Напустили мужичья…
Он вынул платок и стал сеять резедой.
— Что ж… Теперь все одинаки… — примирительно и сколько можно вежливо сказал Уклейкин. — Выражать желают себя потому…
— С вами не говорят — и не лезьте.
— И я… тоже с вами не разговариваю… и вы…
Он сказал это дрогнувшим голосом, шепотом, и сразу почувствовал, что стена, только что разделявшая его от этого господина с часами и резедой, упала и он может разговаривать и «выражать», так как парикмахер замолчал.
А председатель уже говорил резко и внушительно, что, прежде чем намечать кандидатов, необходимо выслушать представителей разных политических групп, необходимо тщательно взвесить, вдуматься, сознать и т. д.
Уклейкин с непривычки разбирался плохо: было много непонятных слов и выражений. И спросить ни у кого нельзя. Слева сидел вялый старичок и, положив подбородок на палку, клевал носом, а с парикмахером установились натянутые отношения. Но суть была понятна, понятна главным образом потому, что председатель говорил твердо, точно рубил, часто упоминал слова «право» и «гражданин», и у него выходило «пр-р-р-аво», и веяло бодростью от его уверенных жестов, и каждое понятное слово в конце концов укрепляло надежду, что все председателю известно, все для него просто и что все будет выполнено.
«В-во-от голова! — радостно думал Уклейкин и торжествующе поглядывал на парикмахера. — Где Балкину твоему до него! Ведь это что!»
— Слово принадлежит профессору Окуневу.
Сейчас же вышел бледный, седенький старичок в очках, в пиджачке и с пачкой листочков в руке. Поправил очки одним пальцем и поклонился.
Его встретили снизу легкими аплодисментами, немного поддержала и галерка. А старичок подождал, когда все успокоится, медленно отпил из стакана, сверкнул очками, откашлялся и начал:
— Граждане избиратели!
— Бр-раво! — крикнул кто-то с галерки.
— Тише!.. Шшшш…
От крика с галерки Уклейкину стало особенно весело, и он почему-то решил, что старичок будет «за нас».
А старичок оказался ни за кого. Он заявил, что сам говорить не будет, а будут говорить цифры. И Уклейкин недоумевал.
Речь свою старичок начал тихо, точно подкрадывался к чему-то, таинственно и мягко. И чувствовалось, что он неспроста говорит, а тонко подсмеивается над кем-то, ядовитый такой старичок, а лицо строгое, вдумчивое, словно он читает молитву. И чем дальше говорил старичок, тем внушительнее и язвительнее становился его голос. Цифры, цифры и цифры…
Они сыпались с листочков и прыгали в притихшей зале, смеялись и впивались в живую массу, а за ними валились новые — трескучим, жалящим роем. С жадностью впитывал их в себя Уклейкин. А старичок скажет цифру, оглушит, заглянет кверху, сверкнет очками и опять скажет новую цифру.
— Возьмем теперь… сахар! В Англии на душу в год потребляется… восемьдесят фунтов! В Соединенных Штатах — шестьдесят! в мааленькой Дании — тридцать… а у нас… двенадцать!
Молчание.
— И стоит он в Англии — восемь копеек, а у нас… шестнадцать!.. и выше!..
Это было совсем понятно и интересно. Потом старичок поговорил о чае, о хлебе, о заработной плате. Потом о болезнях и смертности, потом о грамотности; потом обратился к положению земледельцев. И сыпал цифрами… Перечислит все государства, остановится, обведет глазами зал и скажет тихо-тихо и как бы печально-насмешливо:
— А у нас…
И Уклейкин догадывался, что «у нас». Начинали смеяться на галерке, и смеялись как-то чудно, точно так тому и быть, что «у нас», и даже ничуть не страшно.
И когда старичок готов был дать сравнение и лишь выдерживал паузу, с галерки задорно спрашивали:
— А у нас?..
Уклейкин совсем ободрился, поняв, что не ошибался, собственным умом дойдя до сознания, что плохо у нас. И еще более ободрился, потому что совсем ясно было, что старичок «за нас», — и решил выбрать его безусловно и запомнил фамилию: Окунев.
Старичка проводили оглушительными аплодисментами, а с галерки кричали:
— Спасибо!
Уклейкин тоже кричал и хлопал, весело поглядывал по сторонам и подмигивал, точно хотел сказать: «Вот так старичок!.. Загну-ул!..»
Потом выступил господин с лихо зачесанным хохлом — адвокат. Говорил очень понятно, пересыпая речь остротами и прибаутками, и искал галерку. Заявил, что говорит от имени партии, которая жаждет и может устранить все те «а у нас», о чем говорил только что достоуважаемый профессор. В сильных местах речи ерошил волосы, обещал сбавить налоги, дать земли неимущим, рассказал остроумный анекдот о бюрократе и закончил удивительно удачно:
— А уж всех этих господ, что ходят с кокардами, мы с вашей помощью поставим на точку!..
Галерка была побеждена.
[ — Бр-раво! На точку их!.. Ай да Лександр Ликсеич!
— Бр-раво! — кричал Уклейкин. — На точку!..
— Сам не попади на точку… — сказал парикмахер.
— Я с тобой не разговариваю, — огрызнулся Уклейкин. — Браво!..
Теперь он уже совсем освоился, снял пальто и, сказав про себя: «А, шут их…» — свернул и сунул под стул, распространяя едкие струйки горечи и пота.
Адвокат понравился особенно, и Уклейкин решил и его записать.
Потом выступил незнакомый человек в пальто и говорил такое, что жутко было слушать. Кое-кто крикнул раздраженно:
— Вон его!
Но галерка заглушила и требовала продолжения:
— Просим!
Уклейкин нашел в словах много интересного, и самое интересное было то, что иногда и он сам подумывал о подобном. Раза два председатель останавливал горячего оратора и за то много потерял в глазах Уклейкина.
Утомление сказывалось сильнее; от непривычного напряжения начинала побаливать голова. Хотелось курить.
«А, шут их…»
Незаметно свернул он «ножку», спрятал в кулак и пускал дым под стул.
— В трактире сидишь! — раздраженно сказал парикмахер. — Тут нельзя махорку…
— Табачок-то дорог, так и махорочку курим…
Но тут парикмахер всплеснул руками и крикнул:
— Балкин, бр-раво! Просим!..
— Не надо! Долой Балкина!
Галерка бушевала. Но председатель позвонил и сказал:
— Господа! Помните! Свобода слова! Кто желает возражать, сюда вот пожалуйте… Слово принадлежит господину Балкину.
Балкин говорил смело, а так как он был товарищем прокурора, то сейчас же начал обвинять и разносить. Он обрушился на все партии, связал их одной общей петлей и, подведя их действия под целый ряд статей уголовного уложения, требовал «только одной справедливости». Доказав подкупы и происки, отсутствие у предшествовавших ораторов сознания великой ответственности перед народом, Балкин горячо звал «истинных граждан», способных постоять «за дело божьего устроения».
— Прокурора выпрашивает!.. — крикнул кто-то сверху, и голос оратора потонул в смехе.
Но это был только один момент. Звучный голос твердо обещал «устойчивость закона», «незыблемость прав», «непоколебимость заветов» и закончил клятвой утереть слезы страждущим и болеть за обездоленных.
Это было совсем хорошо, и Уклейкин уже готов был одобрить, как вдруг парикмахер встрепенулся, ожесточенно захлопал и крикнул: