Экипаж Феофано пустовал на протяжении всего пути. Иногда во время остановки у почтовых башен, где устраивали привал для солдат и кормили лошадей, Феофано спускалась из фургона Цимисхия на землю; под распахивающейся длинной накидкой виднелось ее нагое тело, волосы императрицы были распущены по плечам, как у константинопольских портовых шлюх, порочное лицо говорило о пожиравшей ее страсти. Солдатам эскорта не верилось, что перед ними сама владычица Византии.
Когда кортеж вновь пускался в путь, фургон Цимисхия начинал подрагивать — то ли от выбоин на дороге, то ли от бурных ласк укрывшихся в нем любовников. Встревоженные возницы, до слуха которых доносились, словно из камеры пыток, приглушенные крики, обращали на них внимание следовавшего с кортежем лекаря, но тот предусмотрительно старался держаться в стороне.
По прибытии в Фессалонику, солдат, снабжавший путников провиантом, пополнил запасы свежих продуктов — мяса и овощей, велел наполнить мехи вином и водой, позаботился о смене белья. Кроме того, ему удалось раздобыть болгарского меда и фисташек, до которых была так охоча Феофано, считавшая, что они обладают возбуждающими свойствами. Во время этой стоянки, занявшей целый день, стратиг Фессалоникской фемы, не подозревавший о присутствии императрицы, явился с визитом к Цимисхию, но Цимисхий не пустил его в свой фургон, где спряталась Феофано, а сам спустился к местному военачальнику, что было истолковано последним, как проявление необычайной вежливости. Польщенный стратиг Фессалоники потом раструбил об этом по всему городу.
Когда кортеж пересекал полуостров Халкидики и путь его пролегал среди зеленых холмов Нижней Македонии, Феофано и Цимисхий, обессиленные своими бесконечными любовными ристалищами, решили несколько дней отдохнуть. Но их связь была настолько очевидной, что продолжала возбуждать любопытство солдат, старавшихся разнообразить сплетнями утомительный и долгий свой путь.
По прибытии в столицу Феофано захотела, чтобы Цимисхий, как то подобало ему по чину, переехал во Дворец. Но молодой стратиг проявил большую осмотрительность, чем его любовница.
— Мне лучше жить у себя в Халкидоне, на противоположном берегу Босфора. Нельзя доводить дело до скандала, — сказал он. -Придворных я боюсь больше, чем скифов, и предпочитаю иметь дело с саблями врага, чем с языком какого-нибудь евнуха.
— У прислуживающих мне евнухов языки отрезаны именно для того, чтобы они не могли болтать, — ответила Феофано.
— Вот если бы они были не только немыми, но еще слепыми и глухими, тогда я действительно мог бы не беспокоиться.
Феофано бросилась стратигу на грудь, стала осыпать его поцелуями и, наверное, залила бы слезами, если бы Небо наградило ее способностью плакать. Она заявила, что желает видеть его постоянно, днем и ночью, ибо без Цимисхия жизнь для нее потеряет всякий смысл.
— Мы должны быть осторожными, — снова сказал Цимисхий, — ведь двор — это змеиное гнездо, да и Никифор вот-вот вернется в Константинополь. Надеюсь, что солдаты эскорта, получившие от меня щедрые дары, будут держать язык за зубами. Я по опыту знаю, что лучше наградить людей, которые к тому же ни в чем не виноваты, чем наказать их, даже если они в чем-то провинились. Как поступать со своими солдатами, меня учить не надо, а вот с придворными, особенно с евнухами, я могу попасть впросак.
— Мне не привыкать к их интригам и злословию, но я знаю также, как нам себя от них обезопасить.
— Я найду место, где мы сможем встречаться вдали от нескромных взглядов, — сказал Цимисхий. — Фортуна всегда была ко мне благосклонна, правда, я ей в этом помогал. Несчастные люди в своих несчастьях повинны сами — я так считаю.
— Где же и как мы будем встречаться, если ты уедешь в Халкидон? Приближаются холода… — возразила Феофано, но не стала развивать свою мысль о том, что им, как птицам, нужно теплое и удобное гнездышко. Феофано знала, что есть слова, не вяжущиеся с ее обликом, и что в ее устах они могут прозвучать фальшиво. Цимисхий постарался ее успокоить:
— Я укрывал от холода тысячи солдат в самых тяжелых условиях, так неужели я не сумею позаботиться о нас двоих?