За примером далеко ехать не надо. В писательском поселке Переделкино, рядом с Аверинцевыми-Карагановыми-Сидоровыми-Серебряковыми, уже некоторое время стоит бесхозным участок, 27 соток. По моим сведениям, которые обычно точны, как хрономерты с невшательских мануфактур, пару лет тому назад некто Фаина, владевшая землей по счастливому праву наследования, «уступила» (есть такая очаровательная формулировка: не продала, а именно «уступила» — и в ней тоже видно отношение наших продавцов к покупателям) надел большому инвестору. Инвестор выждал некоторое время — и снова выпустил товар на рынок. Участок получается не то чтобы совсем правильной формы — скорее вытянутый, к тому же с частичкой дома, малопригодной для элитного проживания, ожидаемого обычно покупателями земли по 87 тысяч долларов за сотку. И тут грянул кризис. Воспользовавшись удобной, как нам казалось, ситуацией, мы с друзьями сколотили пул для покупки этой самой частички с 7 сотками. И, готовясь к роли спасителей — потому что рынок встал, никаких продаж нет и пока не предвидится, принесли инвестору свое предложение. Инвестор думал минуту: «Хорошо. Я продам вам 7 соток. По 150 тысяч за сотку». «Отчего же по 150?» — совершенно ошалев от такого поворота, спрашиваем мы. «На дворе кризис», — нашелся инвестор.
Эта ситуация напомнила мне историю про то, как Никита Михалков прирезал к своему участку на Николиной Горе соседские сотки. Пришел к соседям, попросил продать немного земли. Те согласились. Начали оформление. Наконец дошли до разговора о цене. Михалков (все-таки не зря его любят женщины и дети!) предложил максимальную по тем временам — 20 тысяч долларов за сотку. «Тридцать», — ответили продавцы. Михалков им: как же тридцать, если цена — двадцать? «Но вам же, Никита, нужны именно наши сотки, — вежливо ответили соседи. — А наши стоят по тридцать». Вот он, русский рынок недвижимости, осмысленный и беспощадный.
Мой сосед сверху, Карл Степанович, — вроде не никологорец, однако приемами ведения боя владеет вполне. За 34-метровую «однушку» он просит 650 тысяч долларов США без торга. Отчего так умопомрачительно много? Оттого, что продает «не просто так — буду покупать виллу в Португалии». Но на рынке-то стагнация, риэлторы в бессрочном неоплачиваемом отпуске. И в Португалии, кстати говоря, — тоже. Не будет ли подвижек? «Смешно об этом даже говорить. Если до января не отдам (именно так: не „не уйдет“, а „не отдам“, тоже характерная примета. — Э. Д.), выставлю за 700. Сам понимаешь, не хочется терять такую вещь за бесценок». И что тут возразишь? Кризис? Пожалуй, нет аргумента комичнее, чем этот.
Шла Саша по шоссе
«Однажды в провинции» Кати Шагаловой: русский «Трамвай „Желание“»
Шестьдесят лет назад трамвай «Желание» довез томную рафине Бланш Дюбуа до конечной остановки. Утраченных грез, склеенных мечт, насилия и дурдома. То, чего она так восторженно трусила последние двадцать лет, сбылось: ее трахнул неандерталец, — и бедное сердце рабы любви не вынесло. Америка ранних 50-х жила революцией мидл-класса, скрывая за громкой вывеской трудное окультуривание зажиточной черни. Медленно вырождающиеся в замкнутых мирах элиты предвкушали нашествие варваров — и гей Теннеси Уильямс наилучшим образом выразил это нервическое вожделение: вот придет пролетарий-пассионарий и всех оприходует. «Нет! Нет! Нет! Нет!» — театрально восклицала Вероника, театрально хлеща по щекам демонического насильника. Уйди, чудовище. Не для тебя цвела.
Вот ты какой, цветочек аленькый. Гы.
В противовес Бланш, звучащей неудачным сценическим псевдонимом, троглодита звали Стэном Ковальски. Русское ухо польской фамилией не испугаешь, но для американцев она значит самое нижнее дно, тартар социальной лестницы. Дикая Россия от веку поставляла Штатам преимущественно Ганфов с Церковерами, и эти знакомые имена котировались там неизмеримо выше. Образ же пролетарской слободы воплощал именно поляк, и ни грана шляхетской пышности не слышалось американцу в его длинных прозвищах — только чавканье жвачки, пивной регот и пристальный, животный взгляд непуганого «естественного человека». Дебютант Брандо смачной победительной повадкой пленил отмирающие классы и породил повсеместную моду на тишотки — до «Трамвая» их носили под рубашку. Потные подмышки стали эмблемой демократического десятилетия.
Жадный страх плебейской экспансии Россия пережила в период олигархического капитала. В те годы Евгений Сидихин трижды сыграл пришельца низов — самодостаточный мокрый торс. Скучающие барыньки влекли его в альков, а он знай мощно улыбался и пожимал бровями. На нем тоже была майка — лоховская голубая с проймами, от которой загар трудовыми полукружьями; модной она не стала — как и фильмы. Прослойка оказалась слишком кисейно-прозрачной, чтоб диктовать вкусы и фобии. Лелеемый последней императрицей идеал «народной монархии» без буферных дворян-мещан осуществился, как грезы Бланш. Сквозная формула Уильямса — безродный самец и наследная фифа с фанаберией — больше не могла рассматриваться с позиций фифы. Да, еще можно было взять Ренату Литвинову и сцепить со злым и хватким Алексеем Серебряковым, чтоб пил и цепко, серебряковски, смотрел поверх стакана — чудо была бы пара. Но — как и первый «Трамвай» — это было бы кино про растоптанный, подвядший, бездыханный цветок, про то, как томную неудачницу занесло в дыру, и дыра ее съела. Зажевала красивыми челюстями варвара-гегемона.