Не надо мне ни Бога, ни золота, ни славы. Человек, который соблаговолит меня навестить, не обязан быть Сократом, Эйнштейном, Наполеоном… Только бы он сдержал слово, этот мой товарищ — стареющий, разуверившийся, озлобленный, провонявший пивом и заношенной одеждой. Мы сядем за стол, закурим отвратительные сигареты и начнем в который раз делиться друг с другом своими убогими истинами, злословить, сплетничать и жаловаться. Он поведает мне о том, какой он смелый, отзывчивый, благородный и талантливый, насколько он не чета остальным нашим знакомым. Он и не догадается, как я ему благодарен за то, что он ко мне зашел. Он никогда не узнает, что я смотрю на него, как на прекрасного бога, своего творца, спасителя и благодетеля. Я любуюсь им с тайной радостью, я благодарен ему за то, что он сидит у меня за столом, что он существует.
Но он все не идет.
Он не знает, что нужен мне как глоток воздуха или воды, как пища и свет.
Если б он знал, он бы пришел.
Часов одиннадцать вечера, холодно, пусто. Я сижу в кругу света от электрической лампочки, за окном темень. Я запираю дверь на ключ, медленно спускаюсь по лестнице. Останавливаюсь. Вслушиваюсь.
ТЕРПИМОСТЬ
(перевод Е. Барзовой и Г. Мурадян)
4 мая 1958 года я сидел в вагоне-ресторане скорого поезда. Робкие солнечные лучи падали на поля и, проходя сквозь оконные стекла, согревали мне лицо. В том году март и апрель выдались настолько холодными, что на деревьях померзли почки и птицы погибали в лесах. Сельских жителей и харцеров призывали по радио разгребать снег и подкармливать куропаток. Зелень на полях была хилая, словно измученная сражениями с тяжелой зимой.
Вошли две молодые девушки, сели за соседний столик. У одной — прямой нос и красивые полные губы. В их голосах было что-то от птичьего щебета. Лучше, наверное, просто слушать звучание, не разбирая слов, — скорее всего, они болтают о пустяках. Я просмотрел меню, выбрал обед. К столику подошла пожилая седая женщина:
— Это место свободно?
— Свободно.
Она пристроила на вешалку полиэтиленовый дождевик, сняла пальто и осталась в шерстяной кофте. Плотная, широкоплечая. Лет за шестьдесят. Румяное продолговатое лицо. Курносый нос, глаза — то ли серые, то ли голубые. Брови светлые. Ее пышущая здоровьем внешность вызвала во мне неприязнь. Невыразительные глаза наводили на подозрения. Слишком уж она довольна жизнью.
Подошел официант с подносом.
— Дайте мне это яичко.
Официант поставил перед ней хлеб, масло, яйцо под майонезом. Ела она быстро. Вскоре подошел другой официант:
— Салатику не желаете?
Женщина посмотрела на поднос:
— А какой салат?
— С селедочкой.
— Давайте селедочный. А он свежий?
— Свежий.
— Ну тогда дайте порцию.
Одна из девушек стрельнула глазами в нашу сторону и насмешливо улыбнулась. Я смотрел на лицо соседки, разрумянившееся еще пуще. «Как она жрет, — подумал я. — Из той категории людей, которые после определенного возраста только жуют и переваривают пищу. Страшно. Эти сонные глазки, тусклые, неподвижные, словно зерна. Глаза пресмыкающегося. Такие бывают у черепах, крокодилов. Застывший безжалостный взгляд. Взгляд из иной эпохи. Эпохи, не знавшей Иисуса, Ганди, Шекспира. Здесь сидит прожорливый древний реликт».
Я еще раз просмотрел меню.
— Мне комплексный обед.
— С телятинкой или с котлетой?
— С котлетой.
— Пожалуйста.
Официант ушел.
Женщина доела салат.
— Уф, наелась, — сказала она. — Я жуть какая голодная была. Просто терпежу никакого. Я когда голодная, прямо даже не знаю, что со мной творится. Теперь получше.
— Рад за вас.
— Такой уж у меня характер. Как поем, сразу хорошо делается.
— Вам повезло, что вы в вагоне-ресторане. Но это плохое свойство, порой можно попасть в ситуацию, когда приходится голодать.
— Салаты у них превосходные, свежайшие. Да, надо сказать, они стараются.
— Пожалуй…
— А теперь посмотрим-ка, что у них на обед.
«Прорва ненасытная!»
— Что там у вас на обед? — остановила она официанта.
— Телятинка с овощами и картофельным пюре, щавелевый суп, компот. Есть еще обед со шницелем…
— Хм, а что за телятинка?
— Телячье жаркое, почечная часть, очень вкусно.