Косари одежды сняли,на телах озноба синь.Парусами обрасталимачты сосен и осин.
Пью истомы сок солёный,мне ни тошно ни легко.Прохожу хмельной и сонныйпо закату босиком.
Коли бос – идёшь и пляшешь:пятки обжигает жуть.Косари, рубахи снявши,Снегирей в закате жгут.
* * *
Я всё ещё надеюсь: как ребёнок,разбивший вазу, в ужасе притихшиймечтает, чтоб она сама собоюсрослась и промостилась на серванте.
Читая книги, всё ещё мечтаю,и всё ещё уверен в том, что жизньи смерть между собою разрешатся,и я – один – останусь ни при чём.
Я всё ещё надеюсь, и надежда,не ластит, а, скорее, чуть горчит.
* * *
Стенька Разинлениво наблюдал пчелиную суетупчелы вились возле его головыс выжженными ресницамии медовым соком на коже
Пчелы вилисьвозле его головы насаженной на кол
так схожей с цветкомцветком на стебле
* * *
Помнишь, барин, как ты вместе с намина Купалу баловал с огнём?А когда ты прыгал через пламяТо прожёг штаны и барский дом.
Помнишь, как загнали в сеть русалок,и потом таскали за хвосты,чтоб не завлекали деток малыху воды.
Помнишь, тили-тесто замесили,возвели чудесный дили-дом,салом-по-мусалам закусили,бляху-муху хлопнули при том.
Нынче ж, барин, раннею весноюпо реке с казнёнными плоты,а вон тот, удавленный кишкою,это – ты.
* * *
Мальчики направо – ну их к чёрту.Девочки налево – там, где сердце.На разрыв аорты воет рота.Матушка попить выносит в сенцы.Клюнул жареный петух туда, где детствозаиграло, и забил крылами.Нам от мёртвых никуда не деться.Кто здесь в рай последний – я за вами.В небе морось, в мыслях ересь, черездень ли, два отслужат здесь обедню.Сохранит твою глазницу или челюсть,ил речной, отец дурной, приют последний.С каждым взмахом петушиного крыла,раскрывается нехоженая мгла.Матушка попить выносить нам,ковшик бьёт как в лихорадке по зубам.
* * *
ошалевшиена усталых коняхв запахах тревожного июльского солнцасырого сукна и потавъезжаем в селение
испуганные крестьяне выносят хлеб-сользаранее знаячто висеть нынче их барину(кричавшему вчера: «На конюшню!»а сегодня: «Я ль вам отцом не был?»)висеть емуза ребро подвешенному на воротах
и неразумные крестьянекрестятся и прячут девок на сеновалахне зная что волюподаренную имне купишь хлебом-солью
и не догадываются что к вечерувыбегут девки в ужасеиз подожжённых нами сеновалови остужать мы их будемобливая из вёдер колодезной водой
и будут вздрагивать от жары и визгапугливые конии перепадёт нам завтра от батьки за непотребствозато зарево будет видно даже из Астрахани
* * *
Воет, в кровь задрав ногти вся дремучая рать.Мясорубка до ночи или бойня с утра.Тяжкий сумрак, как нелюдь, жадно смотрит в глаза.И пустыня не внемлет. Да и что ей сказать.Ошалевшие други цедят трепетный мёд.Из красавиц в округе только смерть берёт в рот.Не найти ни барана, ни новых ворот.Отступать ещё рано. Неохота вперёд.Здесь сидим. Чешем рёбра. Рты кривим. Ждём приказ.Золотое отребье! Ребя! Бог помнит нас!Вот наш ангел на небе. Только он косоглаз.Солнце светит так ярко… как дурак без порток.Добежим или вряд ли? Ну-ка, кинь пятачок.
Из заоблачной сини машет белый платок.
…Знаешь как её имя,как бродили босыми,обнажёнными плыли,разнесло на быстрине…
Я всё знаю, браток.
* * *
Иногда я думаю: возможно всё случилось иначе и ныне происходящеелишь клочья посттравматического бредабрызги разорвавшейся памятихолостой ход остановленного разумаБыть может той веснойлёжа с автоматом в мёрзлой и мерзкой грязи усыпанной гильзамибыть может тогда – спустя три часа –когда выстрелы утихлии все побрели к развороченной как кулёк с новогодними подарками колоннея не встал и остался лежать уже леденеяи корявого меня втащили в кузови чтобы вырвать из рук автомат упёрлись ногойв твёрдый живота мне было всё равноИли быть можетв той зимней авариия не стал равнодушно разглядыватьзамысловатые узоры лобовикаи остался сидетьс въехавшим в грудную клетку рулевымтупо открыв рот и вытаращив глаза