К тому времени, как мы причалили в Кюрасао, я уже уладил все формальности с казначеем, и вскоре после того, как установили сходни, я покинул пароход и направился обратно в Нью-Йорк.
В первом письме, которое я намеревался ей оставить, я написал:
«Дорогая моя Вики, во-первых, я хочу тебя поблагодарить за то, что ты так оригинально соблазнила меня — ты бы привела в восторг самого Чосера! Я могу себе вообразить, как он пишет «Рассказы нью-йоркской женщины», где все любовные встречи происходят под покровом темноты.
Ну, оставим в покое средние века.
К несчастью, поскольку нам приходилось жить в настоящем времени, я не вижу, как мы смогли бы продолжать нашу вчерашнюю версию «Кентерберийских рассказов». Побывав не в одном круизе, я знаю, что обстановка, царящая на борту, никогда не может быть перенесена на берег, поэтому, поскольку наши новые, хотя и приятные, отношения не имеют будущего, я не вижу причин продолжать их после круиза. Лучше будет сохранить память о единственной замечательной ночи, чем болезненное воспоминание об эмоциональной неразберихе, чего, я уверен, мы оба хотели бы избежать.
Я желаю тебе благополучного возвращения домой и удачи в будущем.
Скотт».
Только когда я написал его имя, я понял, что я пытался писать с его голоса. Я перечитал письмо и был поражен — не столько его холодностью, самодовольством и стилизованным интеллектуальным безразличием, но фальшью, которая пронизывала все письмо с начала до конца. То, что я написал, не имело ничего общего с тем, что творилось в моей голове.
Я запечатал письмо, но понял, что не могу его отправить. Я порвал его. У меня оставались считанные минуты, но я понимал, что не могу покинуть корабль, не оставив ей записки. В конце концов, поскольку объяснить ничего было нельзя, а извиняться было бы трусостью, я просто написал:
«Вики, мне приходится прервать нашу встречу. Я не хочу этого, но должен. Если мы будем продолжать, то впереди нам ничего не светит, кроме неразрешимых проблем, так что единственное разумное решение — не запутывать ситуацию дальше. Но поверь мне, я всегда буду тебя вспоминать такой, какой ты была в прошлую ночь, когда ты, хоть ненадолго, но оживила романтическую сказку».
Я не захотел подписываться именем Скотта, поэтому я ничего больше не написал. Запечатав конверт, я оставил его в офисе казначея среди ожидающих доставки писем и постарался не думать о том, что она почувствует, когда вскроет письмо и обнаружит, что я захлопнул дверь, которую она таким чудесным образом приоткрыла.
Мне пришлось ждать полчаса в аэропорту, прежде чем я вылетел прямым рейсом в Нью-Йорк. Сдав багаж, я купил себе несколько журналов, но когда попытался их читать, понял, что мне трудно сосредоточиться. В конце концов я отложил их в сторону и стал думать о нашей встрече. Я говорил себе, что это случай — не больше чем химическая реакция между двумя людьми, которые при странных обстоятельствах оказались привлекательны друг для друга. Но это мало в чем убеждало. Я не мог понять, почему, когда я обнаружил, кто она, эмоциональная атмосфера вечера не была нарушена. Как я мог продолжать успешно заниматься с ней любовью после того, когда узнал, кто она? Я судорожно пытался найти объяснение своему поведению. Я даже начал опасаться за свое психическое здоровье.
Ее слова эхом раздавались в моем сознании.
— У тебя есть любовница в Нью-Йорке?
— Нет, я здесь совсем другой.
Она даже не спросила, что я имею в виду. Она знала, что я не Скотт. Она меня узнала, и что более важно, она приняла меня таким, какой я есть. И я тоже знал, кто она, и принял ее такой, какая она есть. Не дочь Корнелиуса Ван Зейла, или бывшая жена Себастьяна, или отягощенная всем этим кричащим и хулиганящим выводком мать. Но мой товарищ по несчастью, тоже оставшаяся в живых и забавляющаяся своей двойной жизнью. Мой компаньон по путешествию, так же как и я, терзаемая требованиями самодисциплины и движимая никому не понятными побуждениями. Это такой товарищ, о котором я всегда мечтал, который мог бы положить конец моему одиночеству. Это та женщина, которую я уже и не мечтал встретить.