— Как-нибудь в другой раз. — Я был уже взбешен, что играл ему на руку. Бросив несколько купюр на стол, я подошел ближе к Вики. — Пойдем, дорогая, — сказал я, легко взяв ее за руку. — Я отвезу тебя домой.
Вики отдернула руку.
— Я хочу знать, что случилось с Себастьяном.
Я старался сохранить самообладание и сказал беспристрастно:
— Он сегодня уволен из банка Ван Зейла. Он сам в этом виноват. Он пытался объяснить твоему отцу, как управлять фирмой.
— Ох, извини меня, — сказал Кевин как ни в чем не бывало, — но я думаю, что Вики должна знать правду, вместо твоей сильно искаженной версии событий!
Я повернулся к нему.
— Это не твое дело! Что, черт возьми, ты знаешь об этой истории?
— Почти все, что там произошло. Себастьян и Нейл были у меня сегодня по очереди, и каждый выпил со мной виски «Уайлд Тюрки».
— В таком случае ты слишком пьян, чтобы вступать в разговоры!
— Я никогда не бываю слишком пьян, чтобы вступать в разговоры, но полагаю, что ты всегда слишком скрытен, чтобы разговаривать. А жаль. В некотором смысле мне очень жаль тебя. Вики, дорогая, ты представляешь ясно, какие проблемы встанут перед тобой вместе с этим парнем?
— Ну, ты проклятый ублюдок...
— Скотт, пожалуйста! Кевин...
— Это его проблемы, дорогая. Он слишком запутался, чтобы общаться с кем-нибудь подобающим образом. Он может иметь дело лишь со своим честолюбием. Если бы он не был так опасен, он был бы просто жалок.
— Ты ублюдок, ты сукин сын, ты жалкий затраханный педераст...
— Не будем затрагивать вопросы секса, хорошо? Это так скучно и неуместно...
— ...что дает тебе право быть мне судьей? Что заставляет тебя думать, что у тебя есть некоторый данный Богом талант, чтобы обсуждать людей и ставить безапелляционный диагноз, когда тебе не известны даже все факты? Ты ничего не знаешь обо мне и ничего о моей ситуации! А теперь, черт возьми, убирайся с моей дороги и оставь нас одних, или, клянусь, я вобью тебе зубы в твою глотку и превращу твое лицо в месиво!
Я говорил тихо, но постепенно мой голос звучал все громче и громче; и наконец я заметил, что наша ссора привлекла внимание к нашему столу, и все обернулись с удивлением в нашу сторону. Метрдотель, чувствуя беду, наблюдал за нами с ужасом.
Наступило молчание. Боковым зрением, я видел выражение серых глаз Вики, потемневших на светлом лице, но отчетливо я видел только Кевина. Он был далеко не трезв, но держал свой бокал с вином так, что не было очевидных признаков опьянения. Он не двигался и твердо стоял на ногах. Его речь была ясна и язвительна; согласные звуки произносились внятно. Только манеры выдавали его; его характерная галантная непосредственность исчезла, и проявилась грубая ворчливая суть его личности; с его лица спала его обычная маска. Ямочка на подбородке углубилась, его подернутые влагой коричневые глаза с длинными ресницами блестели, квадратный подбородок был твердым. Казалось, что он вот-вот прыгнет на меня, но я знал, что он этого никогда не сделает. Такие люди никогда этого не делают.
— Однако как ожесточенно! — сказал, наконец, Кевин приятным голосом, снова надевая свою привычную маску. — Я ненавижу ожесточение. Но, возможно, благодаря именно такому поведению ты чувствуешь себя более мужественно. Спокойной ночи, Вики. Я уйду до того, как Скотт превратит это происшествие в ссору в закусочной. Мне жаль, что я расстроил тебя. Он ушел. Я резко сел.
— Может быть, подать десерт, сэр? — пробормотал метрдотель, стараясь скорее восстановить прежний порядок. — Кофе? Коньяк?
Коньяк. Коньяк. Реми Мартини. Хеннеси. Темный коричневый коньяк, теплый коричневый коньяк, пряный горький коньяк — я мог нюхать его, пробовать на язык, и внезапно я снова оказался в средиземноморском порту, и в бухте стоял мрачный военный корабль, на котором надо было возвращаться из увольнения на берегу. Я увидел разбитые бутылки и сломанную мебель; я слышал, как капитан корабля говорил: «Парни, подобные тебе, всегда причиняют беспокойство»; я чувствовал боль, когда корабельный врач перевязывал рану на моей голове, и самое худшее из всего, что я мог вспомнить, — это был стыд, когда я проснулся на следующее утро и сказал себе, что непригоден для жизни.
— Не надо коньяка, — сказал я громко в шикарном нью-йоркском ресторане через двадцать лет. — Не надо ничего.
— Не надо пива, — сказал я хозяину пивной в Мэллингеме после посещения могилы своего отца в 1946 году. — Только имбирный эль.