Вытянув ноги на земле, я прислонился к стене, чувствуя, как по щекам текут слезы, медленные и горячие. Мозг мой не работал, я ни о чем не думал, глубоко подавленный, и плакал, как ребенок.
Внезапно Зорба поднял голову, его наконец прорвало. Он стал кричать, продолжая, видно, свой внутренний ожесточенный монолог:
— Я тебе говорил, хозяин, все, что происходит на этом свете, несправедливо, неспра-вед-ли-во! Я, земляной червь, слизняк Зорба, под этим не подписываюсь! Кому нужно, чтобы молодые умирали, а старые развалины оставались? Почему умирают младенцы? У меня был мальчик, мо маленький Димитрий, я его потерял трех лет от роду, и никогда, ты слышишь меня, никогда не прощу этого Господу Богу! В день моей смерти, если у него достанет смелости показаться передо мной, и если это действительно, Бог, — ему будет стыдно! Да, да! Ему будет стыдно передо мной, слизняком Зорбой.
Он скривился, словно от боли. Кровь снова потекла из его раны. Он прикусил губы, чтобы не закричать.
— Погоди, Зорба! — воскликнул я. — Надо поменять повязку. Промыв ухо виноградной водкой, я взял цветочную воду, присланную вдовой (я нашел ее на кровати), и намочил кусочек ваты.
— Цветочная вода? — спросил Зорба, жадно втягивая носом запах туалетной воды. — Смочи-ка мне волосы, вот так, очень хорошо. И на ладони, давай, лей ее всю.
Он ожил. Я смотрел на него с изумлением.
— Мне кажется, что я нахожусь в саду вдовы, — сказал Зорба.
И он снова запричитал.
— Сколько лет понадобилось, чтобы земле удалось сотворить тело, такое, как это! — прошептал он, имея в виду себя. — На нас с женой смотрели и говорили: «Остаться с ней в двадцать лет одному на всей земле и нарожать столько детей, чтобы снова ее заселить! Нет, не детьми, а настоящими богами!» А теперь …
Он резко поднялся. Глаза его наполнились слезами.
— Не могу я, хозяин, — проговорил он, — мне нужно двигаться, подниматься в горы и спускаться два, три раза в день, чтобы устать, успокоиться немного… Проклятая вдова. Мне хочется восславить тебя в молитве! Он выскочил наружу и затерялся в темноте в направлении гор.
Я растянулся на постели, пригасил лампу и вновь начал по своей отвратительной привычке так перекраивать действительность и сводить все к абстрактной идее, обуславливая случившееся закономерностями бытия, что приходил к парадоксальному выводу о необходимости происшедшего. Более того, это было полезно для сохранения всеобщей гармонии. Наконец-то я подошел к этому последнему гадкому утешению: все, что случилось, справедливо.
Убийство вдовы потрясло мое сознание, в котором в течение многих лет любой яд превращался в мед. Моя философия тотчас овладела этим страшным сигналом, окутало образами, лукавством и нейтрализовало его. Точно так же пчелы обволакивают воском голодных шмелей, которые прилетают красть их мед.
Через несколько часов вдова уже оставалась в моей бпамяти спокойной и улыбающейся, превратившись в символ. В моем сердце ее образ как бы покрылся воском, она больше не могла посеять во мне панику и украсть мой рассудок. Ужасное событие прошедшего дня теряло свою остроту, растворяясь во времени и пространстве, сливаясь в единое целое с исчезнувшими великими цивилизациями, которые отождествлялись с ритмами земли, та в свою очередь с вселенной; возвращаясь к вдове, я видел, что она подвластна вечным законам, примирена со своими убийцами, покойна и безмятежна.
Время приобрело в моем сознании свой истинный смысл: казалось, вдова умерла тысячи лет тому назад, в эпоху эгейской культуры, а юные кудрявые девы Кносса погибли сегодня утром на берегу этого улыбающегося моря.
Сон овладел мной, как когда-нибудь — нет ничего более непреложного — это сделает смерть, и я мягко погрузился во мрак. Не знаю, когда возвратился Зорба и возвращался ли он вообще. Утром я нашел его на горе, буйствующим с рабочими.
Чтобы они ни сделали, ему не нравилось. Зорба уволил троих рабочих, которые пытались настоять на своем, сам взял заступ и стал пробивать путь для столбов среди кустарника и скал. Взобравшись на гору, он нашел дровосеков, которые рубили сосны, и разорался. Один из них засмеялся и что-то пробормотал. Зорба бросился на него.
Вечером он спустился, изнуренный, оборванный, и сел возле меня на берегу. Когда Зорба наконец заговорил, речь шла только о строительном лесе, тросах и лигните, будто он был завзятый предприниматель, спешащий опустошить все кругом, получить свой барыш и убраться.
В какое-то мгновенье, немного утешившись, я готов был заговорить о вдове; Зорба протянул свою ручищу и закрыл мне рот: