— Ну что же ты не спрашиваешь кто тебе его послал, господин? — закудахтал он. — «Пусть он смочит себе волосы, — сказала она, — чтобы они хорошо пахли!»
— Беги быстрее! И помолчи!
Он засмеялся, снова поплевал на ладони: Oх! Oх! и со словами «Христос Воскресе!» исчез, пытаясь смычком, зажатым в правой руке, водить по звонким струнам.
— Христос Воскресе! — крикнул я, проходя мимо.
— Воистину Воскресе! — отвечал мне радостный гул.
22
Под тополями танцы были в полном разгаре. Заводилой был крепкий темноволосый юноша примерно двадцати лет, щеки которого, покрытые густым пушком, еще не знали бритвы. Грудь, покрытая темными вьющимися волосами, в вырезе рубашки казалась черным пятном. Голова его была откинута, ноги двигались по земле, похожие на крылья; время от времени он бросал взгляд на девушек, и белки его глаз светились на темном фоне его лица, неподвижные и смущающие.
Я был восхищен и встревожен. Уходя от мадам Гортензии, я наказал одной из женщин, чтобы она ею занялась. Мне хотелось посмотреть, как танцуют жители Крита. Подойдя к дядюшке Анагности, я сел рядом с ним на скамью.
— Чей же этот юный крепыш, что ведет танец? — спросил я, склонившись к его уху. Дядюшка Анагности рассмеялся:
— Он словно архангел, который ловит души, шельма, — сказал он с восхищением. — Так вот! Это Сифакас, пастух. Весь год он пасет свои стада в горах и только на Пасху спускается, чтобы посмотреть на людей и потанцевать.
Он вздохнул.
— Эх! Мне бы его молодость! — прошептал дядюшка. — Был бы я молод, как он, честное слово, я бы приступом взял Константинополь. Юноша тряхнул головой и вскрикнул по-звериному, будто баран во время течки.
— Играй, Фанурио! — кричал он. — Играй так, чтобы сама смерть подохла!
Смерть умирала каждое мгновение и вновь зажигалась жизнь. Тысячи лет юноши и девушки танцуют под деревьями с нежной листвой — тополями, елями, дубами, платанами и стройными пальмами, и еще тысячи лет они будут танцевать, а лица их будут охвачены желанием. Лица будут стареть, истлевать и возвращаться в землю, но выйдут из нее другие и заменят их. В мире всегда существует танцор с бесчисленными масками, бессмертный, которому всегда двадцать лет.
Юноша поднял руку, чтобы подкрутить усы, которых не было.
— Играй! — крикнул он снова. — Играй, Фанурио, милый, иначе пропаду!
Музыкант ударил по струнам, лира зазвучала, бубенцы зазвенели, юноша подпрыгнул, трижды дернул ногами высоко в воздухе и носками своих сапог подцепил белый платок с головы своего соседа, сельского полицейского Манолакаса.
— Браво, Сифакас! — кричали вокруг, а юные девушки затрепетали и опустили глаза. Но юноша уже плясал, молча, ни на кого не глядя, диковатый и строгий, прижав левую ладонь к тонкой и крепкой талии.
Вдруг танцы остановились, сюда бежал старый церковный сторож, Андрулио, с воздетыми к небу руками.
— Вдова! Вдова! Вдова! — кричал он срывающимся голосом.
Сельский полицейский Манолакас бросился первым, прервав танец. С площади видна была церковь, все еще украшенная миртом и лавром. Танцоры остановились, кровь прилила к головам, старики поднялись со скамеек. Фанурио положил лиру на колени, вытащил апрельскую розу из-за уха и вдохнул ее аромат.
— Где же она, старина Андрулио? — кричали все, кипя яростью. — Где она?
— Там, в церкви, только что вошла, проклятая; она несла охапку цветов лимона.
— Пошли туда, ребята! — крикнул полицейский, бросившись первым.
В эту минуту на пороге церкви появилась вдова с черной косынкой на голове. Она перекрестилась.
— Несчастная! Шлюха! Преступница! — кричали на площади. — Она совсем обнаглела! Она, обесчестившая всю деревню!
Одни, вслед за сельским полицейским, бросились к церкви, другие, что стояли выше, стали бросать в нее камнями. Кто-то попал ей в плечо. Женщина вскрикнула, прижала ладони к лицу и нагнувшись, устремилась вперед, пытаясь скрыться. Однако парни уже подбежали к дверям церкви, Манолакас вытащил свой нож.
Вдова подалась назад, пронзительно вскрикнув, согнулась пополам и побежала, спотыкаясь, чтобы укрыться в церкви. Но на пороге уже стоял старый Маврандони, уперев руки в косяки.
Вдова отпрыгнула влево и прижалась к огромному кипарису, стоявшему во дворе. В воздухе просвистел камень, попавший ей в голову и сорвавший косынку. Волосы ее рассыпались по плечам.
— Во имя Господа Бога! Из любви к Богу! — кричала она, прижимаясь изо всех сил к кипарису. Наверху, на площади, вытянувшись в нитку, девушки кусали свои белые платки и жадно вглядывались. Старики, повиснув на изгородях, пронзительно кричали: