— Надеюсь, наш разговор не будет долгим, — перешел к делу отец, опускаясь в огромное кресло, напоминавшее трон. В былые годы это кресло придавало герцогу величественный вид. Теперь же эффект был совсем иной — отец, казалось, уменьшился в росте. — Полагаю, ты пришел просить денег, чтобы расквитаться с каким-то особенно докучливым кредитором или очередной забеременевшей девкой. Я надеялся, что краткое заточение в Ньюгейтской тюрьме пойдет тебе только на пользу. Укрепит характер и выбьет дурь из твоей головы. Однако потом до меня дошли слухи о твоем бегстве с какой-то полоумной шотландской девчонкой. Нисколько не удивлен, что это безрассудство закончилось неудачей. Всем известно, что шотландцы — народ аморальный и ненадежный.
Герцог открыл ящик стола и вытащил обитую кожей шкатулку. Приподняв крышку, он спросил:
— Так сколько тебе нужно? Сто фунтов? Или пятьсот? Саймон протянул руку и мягким, но решительным движением закрыл шкатулку.
— Мне не нужны твои деньги. Ты прекрасно знаешь, что я ни разу не просил у тебя даже фартинга. Я всегда сам решал свои проблемы.
— Но именно я заплатил за то, чтобы тебе выдали патент морского офицера, — напомнил старый герцог.
— Да, чтобы я больше не путался у тебя под ногами и перестал порочить твое доброе имя своими выходками.
— Однако мои расчеты не оправдались ни в одном, ни в другом, согласись.
Саймон полез в карман сюртука, вытащил сложенный лист бумаги и протянул отцу.
Герцог развернул бумагу, быстро просмотрел ее и перевел взгляд на Саймона, удивленно приподнимая седую бровь:
— Ты, в самом деле, рассчитываешь, что я сделаю это?
Саймон оперся о стол обеими ладонями.
— Это последнее, о чем я решился просить тебя. Если ты выполнишь мою просьбу, я больше тебя никогда не побеспокою.
— В таком случае, — оживился старый Уэскотт, пронзая сына сверлящим взглядом, — можешь считать, что я ее выполнил.
Саймон выпрямился и двинулся к выходу. Он сразу же почувствовал странное облегчение лишь от одной мысли, что уходит из этого дома. Но затем он вспомнил, что сейчас есть последняя возможность задать вопрос, преследовавший его с детских лет.
Обернувшись к отцовскому столу, Саймон спросил:
— Скажи, за что ты так ненавидел мою мать?
— Нарушаешь свои же обещания? Всего минуту назад ты заявил, что это, — герцог ткнул пальцем в лист бумаги, — твоя последняя просьба.
Саймон тряхнул головой, укоряя себя за допущенную глупость, и решительно зашагал к двери. Ему хотелось побыстрее исчезнуть из этого дома, как, вероятно, и отец его с нетерпением ждал его ухода.
Но в нескольких шагах от желанной свободы Саймон услышал голос отца. Герцог говорил настолько тихо, что Саймон с трудом разбирал слова.
— У меня не было ненависти к твоей матери. Я всегда обожал ее.
Уэскотт медленно повернулся и вновь направился к столу, двигаясь как во сне. Отец достал из жилетного кармана сверкающий медный брелок. На конце его висел медальон.
Дрожащей рукой герцог протянул медальон Саймону. Тот взял его, раскрыл и увидел миниатюрный портрет матери в овальной рамочке. Она выглядела такой же, какой Саймон запомнил ее, — сияющие белокурые локоны обрамляли ее лицо, на щеках ямочки от лукавой улыбки, в глазах озорной блеск.
На глазах старого герцога выступили неожиданные слезы.
— Моя жена не допускала меня в свою постель после рождения Ричарда. Она вбила себе в голову, что исполнила супружеский долг, подарив мне наследника. — Герцог пожал плечами. — Впрочем, и до того она с трудом мирилась с этой стороной наших отношений. Однажды вечером я увидел в театре твою мать. Я совсем не предполагал, что между нами может что-то возникнуть. Но она была так прекрасна, весела, от нее веяло таким теплом… такой любовью. И мне захотелось уйти от жены. Тогда я предложил твоей матери убежать со мной вместе. Но она отказалась, ссылаясь на то, что такой поступок вызовет ужасный скандал, от которого несмываемый позор падет не только на меня, но и на доброе имя всего нашего рода. Она клялась, что любит меня, однако в ту же ночь прогнала меня и велела никогда больше не возвращаться.
— Может быть, она, в самом деле, верила, что поступает так ради твоего блага, даже разбивая свое сердце? — промолвил Саймон, вспоминая слова Катрионы, сказанные ему однажды.
Когда отец вновь посмотрел на Саймона, его глаза уже не слезились. Теперь в них читалось лишь презрение.