Грешник
Истории из длинной жизни
Солнце выкатило над озерной гладью огромным шаром. Рыба из-за этого не клюет. Мой весьма пожилой друг начинает ерзать в лодке. Не нравится ему затишье. Он все боится не поймать свою самую большую рыбу, поэтому любое бесклевье переносит с большим негодованием.
– Застопорило!– произносит он и вытягивает снасть из воды. – Все думаю, прожил я длинную жизнь. Не всякому такое дано. Чего только не видел. А боюсь, придет час и все. Амба! Вот так застопорит, как с клевом. И ничего-то с этим не поделаешь. Никуда не дернешься. К камышку в заветрие не переплывешь. От таких мыслишек хочется как крутануть на все сто восемьдесят. Эх, развернуться бы и дать заднюю годков на тридцать. Или лучше на пятьдесят. А? – товарищ мой смотрит на меня испытующе.
А я молчу. Не знаю, что и сказать. Сматываем снасти и выплываем на берег. Благо, никуда не торопимся. Поэтому разводим огонь в походном очажке, ставим на огонь кастрюлю с ухой, наливаем по стопочке.
Сейчас пропустим по маленькой, побалакаем, поспим до вечерней зорьки, а там видно будет. На берегу дед уже никуда не торопится. Принимает течение времени таким, каково оно есть.
Он смачно опрокидывает рюмашку, занюхивает рукавом куртки. Я тоже люблю холодную водочку занюхать рукавом своей ветровки. От нее пахнет дымом костра, давней копченостью, запах которой не сымитируешь ни в каких современных продуктах. Есть в этом ритуале что-то особенное, чего многие из нас, бегущих по жизни неизвестно куда, не понимают совсем. Вот достали мы из холодного родника пол-литра. Поставили на центр полога, не торопясь разложили снедь. Мир замер. Мир ждет. А мы не спешим. Не спешим жить, бежать, хватать удовольствия. Все размеренно. Хрустнула пробочка. Наполнились стопки. «Ну, за все хорошее!» Вылил в рот ледяную водочку, пропустил через язык, чтобы в каждый рецептор попало. И занюхал копченым рукавом. А вот как пошла водочка по пищеводу, тут надо дать ложку горячей тройной ухи с черным перцем, лаврушкой и зеленым лучком. Проходит минут десять, на организм нападает такая нега, от которой мир вокруг кажется добрым и ласковым.
Глупец тянется к бутылке, наливает еще. Кажется ему, что сейчас плеснет он на душу горькой влаги. Разлетится она по организму, взбудоражит, позовет в даль светлую. Только зря он так думает. Вторая рюмка идет хорошо. Упрочивает ощущение легкости и решимости. Там третья, четвертая… И понесло. Не замечаешь, когда это ощущение легкости и решимости улетучилось. Только что было. И ты знал это. Но ведь всю твою легкость, решимость, правильные поступки загубили на корню. И неважно чем. Обида неописуемая под кадыком бьется. И высказать ее необходимо. Чтобы все слышали, потому что и на этих, кто сейчас рядом, вина за пропащую жизнь, за неверный путь, за кривые дорожки лежит бременем. Только они этого не признают. Такого ухаря и слушать тошно, и оборвать нельзя. Такой гад, как правило, весь кайф с непередаваемым ощущением полноты бытия обламывает не только себе, но и всем окружающим. Поэтому второю торопить никак нельзя.
Дед медленно жует снедь. Испытает эту негу. И только глаза выдают – готовится мой добрый старик поведать мне что-то необыкновенное, захлестнувшее его с новой силой, как уже бывало не раз.
Зная это, жду. Дед молчит. Смотрит на дальний ельник у озера и молчит.
Тянусь к штофу, чтобы налить еще. Но дед останавливает. Теперь он пристально глядит на меня, и признается:
– Понимаешь, какое дело. Душа не на месте. Из ума выжил. И смешно, и грешно. Обидно и тоскливо до не могу…
Я молчу. За спиной стрекочет поляна, в кустах возятся и поют какие-то пичуги. Но дед этого не слышит. Весь он в какой-то неистовой работе, бездеятельной, но до безумия трудной. А я выжидаю.
– Да. Как тут рассудить? Грешник я, или по необходимости? Думаю, по необходимости. Видишь, как дело вышло, – дед прищурил глаз и смотрит на меня, проникся я загадочностью обстоятельств принятия греха или улыбаюсь с ехидцей.
– А дело вышло совсем никудышнее, – дед уверовал, что я проникся и готов слушать его историю. – Наша депутатша, будь она неладная, прибегает к нам со старухой и тараторит. Мол, деда Вова, ты у нас ветеран труда, ровесник нашего района, тебе положена путевка в лечебное заведение на поправку всех органов. Вот, ба! Она тараторит, я думаю: «Да как же там органы поправишь, когда им срок вышел?» Хотя, знаешь, иной раз приснится такое, что все будто бы в порядке, – и дед снова смотрит на меня пронзительным взглядом. – Вот ты сейчас о чем подумал? Можешь и не говорить. Сам знаю. А зря так подумал. Из-за неопытности. Потому что не знаешь, что с возрастом гораздо опаснее, когда в голове помутнение. Оно, конечно, хорошо бы, если бы все органы без исключения шевелились. Но мозги дело первостатейное. Если чего в них зажмет, заклинит, пиши пропало. Вся твоя и нынешняя жизнь, и прошлые твои заслуги, все прахом пойдет. Тут я соглашусь, когда доктор Мясников говорит: «Все от головы!» Не свербит в затылке, так еще такие крали приснятся, загляденье. А как сон запомнился, проснешься и радуешься.