Я замолчал. Гляжу, а глаза у моей Татьяны горят бесовским огнем. Наливает она в стаканы ликеру и просит выпить, помянуть покойного своего родителя. Отчего ж не помянуть? Помянули раз да другой. И стала у меня голова кругом идти, будто не ликер я с Татьяной пью, а тот бабушкин денатурат.
– Напился, значит? – спрашиваю я деда, разочарованный таким завершением истории.
Но он машет недовольно рукой.
– Да погоди ты! Вот тут и начался весь грех-то. Сижу я на кровати в санаторье, а кажется мне, что не на кровати, а на диване. И не в санаторье, а на каком-то корабле. И все вокруг белоснежное. А за бортом уж волны ходуном ходят, и корабль мотается из стороны в сторону. У другой стенки вроде как Татьяна, и вроде, как не она. Стоит, на меня смотрит. Прямо буравит меня глазами. Вот как змеи завораживают свою лягуху, так и она меня. И язык у нее по красным губам кончиком проезжает. Она ко мне делает шаг. Но далеко еще от меня, и я вижу, расстегивает пуговицы на кофте. Одну, другу, третью. Ох ты! Грудь-то у нее ядреная, спелая. Будто ей и не столько сколько есть, а в три раза меньше.
– Есть ли у тебя, Владимир, с собой твой паспорт? – спрашивает меня Татьяна.
А сама все ближе. И уж я в глаза-то ей не смотрю, любуюсь, как передо мной колышутся сдобные прелести. Ой, а она-то дальше, больше. Уж и юбку наотмашь. Это в каком же году-то я такое видел? Не вспомнить сразу.
– Доставай! – говорит.
Я прямо весь испариной покрылся. Какого ж хрена я достану? Но ведьма, одно слово! Что скажет, то я и делаю. Полез. А пальцы так кривые, да еще и трясутся от небывалого такого состояния, не могу ни пуговки отколупать, ни молнию расстегнуть. А она прямо гаргульей как мотнется рядом со мной. Напирает. Я расстегнул штаны-то. Сосредоточился. И она ко мне близехонько так подступила, что у меня сердце захолонула. Наседает на меня, словно наездница какая, наклоняет голову к моему уху. Я уж и дыхание ее слышу. Уж испарина по мне пошла. Вспоминаю Парамона-то Перфильича, мол, можно умом горы сдвигать. И слышь ты, вроде как почувствовал при моем-то стариковском состоянии, не все еще потеряно. А Танька меня уж мнет и шипит на ухо:
– Паспорт доставай!
Ах ты, грех-то какой! Вот и нате вам с буденцами! Я ж чего подумал.
– Обожди, – отвечаю, – в таком деле паспорт не первая штука. Чего в нем написано, так и сама, поди, знаешь. Ради такого дела подожди в паспорт заглядывать!
А она уж из меня душу вынуть хочет:
– Па-а-с-по-о-орт!
Помню, опустилась она ко мне на колени. Ладони ее обжигающие щеки мне палят. Глаза все ближе. Губы рубиновые, пухлые вот-вот моим дышать запретят. Как она на мне ерзкнет, как груди белые, горячие к лицу моему порскнут. Ах ты, ешкин свет! Полыхнуло у меня перед глазами ярким пламенем. Гром среди ясного неба! И все!
Дед замолчал.
Я не верил, что история могла закончиться вот так. И был прав.
– Открываю глаза. Мать ты моя! Вот вам и нате с бубенцами! Свет кругом белый на меня течет, разными тонами переливается. На фикусе листочки один за другим вздрагивают, будто кто по ним невесомый скачет, как по лесенке. Тишина кругом. И пахнет все царствием небесным. Такой тонкий и добрый аромат стоит, не надышишься. Вот, думаю, Владимир Алексеевич, до сего дня ты не знал, как Царство небесное выглядит. Любуйся! Все кругом бело, все чисто.
Лежу, соображаю. Это у них, верно, как приемный покой. Сортируют, стало быть. Но тишина пугает. И одиночество. По большому счету, должно народишку-то заметно быть. А я один. Покойно, но с непривычки жутковато. Сам понимаешь, место такое, о котором никто не скажет, как себя вести подобает. Думаю, встать бы надо, походить. Оглядеться. Да только что оглядывать. Стены кругом да окна. Может, из окна чего усмотреть можно? Кущи там, сады? Но это ежели тебя распределили по хорошей квоте. А как ни в кущи? Что за окном увидишь? Смрад да огонь под котлами. Нет уж, думаю, покуда не шевелят, буду лежать да миром наслаждаться. Одно обидно, вспомнить никак не могу, за что я так скоропалительно в такое место угодил?
Слышу: «Дрыг! Дрыг!» Будто мне ответ приготовили. Дверь в стене отворяется и входит толстая такая бабища, не дать не взять триста кило счастья и через литр любовь. Если такие бабы ходят, хрен мне, а не верхние этажи. И жизнь моя снова, будто молния, мимо меня летит. Не могу я в этой жизни узреть, за какие такие грехи мне мимо садов и кущ проходить?