– Как я тебе, Володя, благодарна за сегодняшний вечер! Ты не представляешь, я тысячу лет такой ночи не видела. Уже забыла, как и быть-то женщиной!
А!? Ну не ведьма ли? Какая к черту ночь, какая женщина? Посмотрела бы, ухажер-то хоть и кичится, а инструмент-то все равно сломан. Тут хоть плачь среди двора. Ой, очень меня это затревожило. Осунулся я на глазах, замолчал. Так помолчали мы с ней чуть и разошлись.
Мне бы пивка прикупить, а лучше водочки. Дернуть, да и забыться. Так нет же. Ой, какой я вернулся! Лег и с головой в одеяло укутался. А дальше такая чертовщина, убей меня, до сих пор разгадать не могу.
Стучат в дверь. Я откликаюсь, мол, заходите, не заперто. Дверь-то открывается, и входит, как ты думаешь, кто? Парамон Перфильич! И не как дух, чтобы без шума, или ногами до пола не доставал. Все по-настоящему. Махоркой и перегаром от него прет. Он стул двигает, скрип на всю комнату. Кашлять начал, сосед в стенку стучит, требует прекратить бардак, потому что уже за полночь.
– Не робей, Вовка. Бабка моя говорила, надо раздобыть крапивный веник или самой крапивы, да настоять в водке. Не забыть меду туда налить. Все перемешать, да настоять. Наливай полстакана. Глоток проглотил. Другой глоток – натирай. Глоток проглотил, другой глоток – натирай. Огонь сладострастья должен вспыхнуть и снаружи и изнутря. Как только снаружи попрет, мажь сметаной и пользуйся, – говорит мне Парамон Перфильич.
– Да где ж я крапивы-то среди зимы возьму? – спрашиваю я его, а сам чуть не плачу.
И за себя обидно, в первую-то очередь. Да и жутковато как-то. Я же знаю, что семьдесят лет назад помер Парамон-то Перфильич. Но с другой стороны, я Пушкина читывал, помню, как мертвая старуха мужику-то тому про карты сказала. Не обдернись он, она всю правду ему выложила. И тут узнать хочется, как дело поправить? Душа, как с ума сошла, на эту Таньку позарилась. Так и трепещет, так и трепещет! А как больше до самой смерти случай не выпадет? А смерть, она не за горами. За каждым человеком по пятам ходит. Вот я с Парамоном Перфильичем беседу-то и веду.
– Хох ты. Так бы и сказал. Раз зима, так того проще. Надо на мужской организм испугом воздействовать. Рано поутру надо на мороз выскочить, и как есть без всякой защиты сесть в сугроб. Да глядеть, чтобы снежком-то все прикрывало. И так сидеть три минуты. А потом лететь домой, и горячим медом все растирать. Но мед надо брать темный. И не совать его в печь, а на водяной бане греть. Это тебе стопроцентный зарок. Как забежишь, так заговор читать надо пять раз. На четыре стороны и на потолок. Как после лютой зимы пестик еловый к солнышку встает, так бы и у меня, раба Божьего Владимира, стояли 70 жил. И единая жила на женский лик красной девицы, на старых баб, на молодых молодиц, на сивых кобылиц. У меня, раба Божьего Владимира, как из кома снежного стал бы лучше прежнего, что турий рог, что еловый сук.
– Не верится мне что-то, Парамон Перфильич, чтобы снегом так органы бодрило. А как просчитаешься да отморозишь все?
– Чудак человек. Ты вспомни. Тебе пятнадцатый годок шел, ко мне солдатка Марья прибилась. Сколько ей годов было? В пятьдесят первом и сорока не было. А в пятьдесят втором какая девчонка у нас с Марьей родилась? Загляденье. Уж потом Марья-то за Ваську Косого пошла, когда меня не стало. И что мне молодости давало? Закалка, Вовка! Закалка! Ты же сам со мной в парную ходил. Сам видел, как я мимо сугроба не пробегал. Не нами испытано. Люди до ваших лекарств семь тысяч лет от сотворенья мира жили. И, наверное, знали, как какой организм лечить надо.
– Парамон Перфильич, да неужто, если в сугроб организм заточить, то и прибор заработает? – спрашиваю я.
А Парамона Перфильича, веришь, нет, так перекосило, будто я у него жизнь взаймы попросил.
– Олух, – отвечает мне Парамон Перфильич. – Я тебе о высоте духа толкую. Коли в человеке внутреннее содержание крепче внешнего, так ему и делать-то ничего особо не надо. Помысли только да захоти так, чтобы от твоего воображения горы двигались. Вот я о чем тебе толкую. А ты до таких годов дожил, а только о му…ях и думаешь! – и исчез.
Я не выдержал, прыснул в кулак.
– Дед! В таких случаях, говорят, должно серой пахнуть.
– Вот! Говорят! Говорят: «В Конго зимой бабы с голой п…ой, и не мерзнут!» Как тут серой не запахнет, чем угодно запахнет. И побежать может, когда с тобой воочию тот человек разговаривает, которого ты сам семьдесят лет назад закопал, – вспыхнул дед.
– Все! Все! Не мешаю. Дальше-то что?