Собеседник какое-то время собирался с мыслями, изживал в себе обиду. Потом продолжил:
–Понимаешь, какое особое чувство во мне в это время взбудоражилось. Здоровому человеку на самом деле такое привидеться не может. Я пожил на белом свете, знаю. Так и я не больной. Не от оскудения ума меня лечиться в санаторий послали, а органы поправить. Потому, как я собственные органы работой, с одной стороны, и чрезмерным стремлением к доступным благам прихотям, с другой, очень измызгал. Даже накануне того самого дня, как мне в санаторий-то отправляться, сдается мне, я не сдержался и к Вовке Воронину после обеда побежал. Надо же было с кем-то проконсультироваться, как себя в этом санатории вести. А Вовка тридцать лет в культурном учреждении работал, багаж в аэропорту пассажирам помогал доставлять. Стало быть, ум у меня в порядке. И остается только одно. Приходил ко мне Парамон Перфильич во сне. И что-то такое хитрое, можно сказать, загадочное, или даже необычно религиозное, поведал про свою женитьбу в сто лет, и про девчонку. Мать ты моя женщина! Да ведь и правда! Похожа Танька на Парамона-то Перфильича. Царство ему небесное. Вот и нате вам с бубенцами. Как я до такого дошел, просыпаться надо. А я не могу. Тут прямо беда. Я думаю, что я сплю. Но я не сплю, потому что пробудиться не могу, но каким-то загадочным образом разговариваю с Парамоном Перфильичем, который в пятьдесят третьем годе, когда мне семнадцать лет было, под воздействием денатурата от цигарки сгорел.
Думаю, если сейчас восстановлю в памяти, как все было, так, стало быть, я в норме. А Парамон Перфильич ко мне вопреки законам природы из прошлой жизни явился, потому что, возможно, в этом санатории не все врачи хорошо учились.
Дед посмотрел на меня широко раскрытыми глазами и отер пот со лба. Не просто так ему давались воспоминания. История про любовь принимала мистическую окраску. Я поправил под боком снаряжение, чтобы лежалось мне удобно, и вновь обратил взор на деда.
– В пятьдесят первом году в нашу деревню забрела нищенка. Как уж так получилось, баба совсем молодая, не гаведная ни лицом, ни фигурой, а без паспорта и без жительства? Потыкалась она по деревне, ища приют. Да кому ж ты, милая, в году не совсем еще легком, можно сказать, послевоенном, нужна? В нашем месте немцев-то не было. И фронт не подкатывался вплотную, но самолеты налетали, когда через деревню красноармейцы шли. И кузню покалечило, и школа сгорела. И домов с десяток разбито было, а многие сами в упадок без мужиков, с войны не пришедших, свалились. Но был у нас один зоотехник. Поговаривали, что войну он хитро на одном конном заводе пересидел. Коней для Красной Армии готовил. Старался. Как заведенный по базовкам бегал. Ни днем, ни ночью покоя ни себе, ни людям, ни коням не давал. Отчеты составлял грамотно, безо всяких там. В общем, был такой мужик Сосин. Заприметил он бабенку и к себе уговорил прийти. Пользоваться, значит, решил тяжелым бабьим положением. С полгода или чуть больше он Марью-то эксплуатировал. Она у него в дому и за батрачку, и за хозяйку. Но случилась оказия. По весне в нашу деревню надо было бугая перегнать. А как его погонишь, когда он ворота с петель рогами снимает, людей топчет. Вот Сосин и выпросил у начальника МТС полуторку. Мол, быка-то в кузов затянем, и перевезем. Так и сделали. Обрадовались, что ты! Люди с бугаем по дню маются, перевезти не могут, а тут зоотехник в один миг дело решил. Ну, поехали. Полуторка на ухабах скакала, скакала, да как трехнется. Бык подлетел, а как в кузов-то ногами опустился, так гнилой настил насквозь и пробил. Ох ты, боже ж ты мой! Глядят, кузовто у полуторки весь искалеченный. Бык благим матом орет. Пригляделись. Нате вам с бубенцами. Ногов-то у быка по колены нету. Какая канитель! Шофер орет, полуторку сломали. Бык орет – ему четыре ноги оторвало. Но Сосин богу когда-то угодил. Главный инструмент у бугая на месте, только слегка о доски кузова помялся. Но это уж потом выяснилось. А поначалу-то Сосин Богу молится и партийным билетом клянется, что хотел как лучше. А у нас во все времена, мало ли ты чего хотел: кажи, что получилось – и выходит хана зоотехнику. Колхозному имуществу такой ущерб! Но тут Парамон-то Перфильич говорит, чтобы ноги быку зашили.
– Раненый Бык. С кем не бывает, время послевоенное. Мина, граната. Наступил. Но так как бык казенный и необходимый, его надо спасти. И спасать будем! – говорит Парамон Перфильич.
Его-то заслуги все знают, подчиняются.
Подвесили быка на качель. Ноги ему зашил ветеринар. На третьи сутки бык уже и пить начал, и сено жевать. А в соседней деревне знатный столяр у нас был. Он многим мужикам по округе из липы кому ногу, кому руку сделал. Попросили его сделать четыре ноги для быка. Он подивился просьбе, но как получил штоф из свеклы на чистом рафинаде, артачиться не стал. Вещь знатная. Годовалого припасу. То есть за четыре деревяшки отдали человеку полную четверть и не абы чего, а самогону, чистого как слеза. На эту бутыль и картошку выкопали бы. И дров заготовили, и сена накосили, и еще бы сами пьяные напились. Через неделю пришел столяр, деревянные ноги быку примерил, кожаные стаканы оверложил, ремни подогнал, шлеи через спину с подседельниками наладил. Все чин чином. Бык ест, пьет, инструментом владеет. Комиссия по жалобе выехала. Чего ты на меня так смотришь? Написали! Думаешь, только нынешние друг друга поедом ели? И ранешные тоже. Это природное. От этого никуда не денешься.