Разумеется, ответа не знал никто. Никто не знал, зачем было убивать Грету Пью и оставлять ее холодное, мокрое от дождя и крови тело в карьере.
Большинство газет напечатало школьную фотографию Греты, снятую три месяца назад. Дружелюбная улыбка, отливающие золотом волосы перекинуты через плечо. Косметики почти никакой, из украшений только небольшие сережки-гвоздики – думаю, с крошечными, сверкающими бриллиантиками; такие обычно дарят девочкам, когда им прокалывают уши. Грета выглядит мило и очень по-детски. Людям кажется особенно жутким, что кто-то мог убить такую симпатичную, невинную девушку.
Глядя на фотографию, я вспоминал тот день, когда был сделан снимок. По какой-то причине моя память сохранила его, словно сцену из фильма, хотя никто – ни тогда, ни после смерти Греты – не замечал, как странно она себя вела. Девчонки перед съемкой в классе расставили на партах зеркальца или телефоны со включенными камерами. В воздухе висел плотный, удушливый запах лака для ногтей. Кира и Элла снимали дозволенные в школе сережки-гвоздики, заменяя их на длинные крупные серьги, надевали по несколько браслетов и цепочек с распятиями, сердечками и крупными сверкающими инициалами, блестевшими на фоне их бледных ключиц.
Только не Грета.
Она стерла с лица влажной салфеткой тушь, помаду и следы карандаша. Сменила большие золотые кольца в ушах на крошечные сережки с розовыми бриллиантами в виде сердечек. Застегнула на рубашке две верхние пуговицы, которые обычно были расстегнуты, демонстрируя краешек розового или леопардового лифчика. Распустила хвост и расчесала волосы, пропустив их сквозь пальцы с короткими, чистенькими, розовыми ногтями.
Все девушки пытались выглядеть старше, сексуальнее. Грета – моложе, невиннее.
– Ну ты даешь, – сказала Кира, и Грета уставилась на свое изображение в телефоне. – Выглядишь лет на двенадцать!
Грета засмеялась, довольная. Она добилась, чего хотела.
Так вела себя Грета. Однако теперь, после ее смерти, среди всеобщего хаоса никто об этом не вспомнил. Как только она испустила последний вздох, память о ней стала неотвратимо искажаться, как оно обычно и бывает с умершими.
Когда я вернулся домой из школы в конце первого дня после случившегося, мама сидела в гостиной в пижаме; рядом на полу стояла пустая кофейная чашка. По телику шли новости, и я увидел на экране нашу школу, из которой вышел пятнадцать минут назад. На автобусной остановке женщина в черном костюме с серьезным, строгим лицом сжимала в руке микрофон.
– …Грета Пью была образцовой ученицей, популярной и доброй…
– Как дела? – спросила мама, пытаясь меня обнять.
Я увернулся. В нашей семье было не принято целоваться и обниматься, и меня это полностью устраивало.
– Нормально. Почему ты в пижаме? Ты что, не ходила на работу?
– Отменили. Сегодня утром я должна была пойти к Элери Дженкинс. Она подружка Лиз, мамы Греты. Бедняжка. Элери сказала, что пока не готова никого видеть.
Меня раздражало, когда мама говорила о людях, на которых работала, как о своих друзьях. Она уборщица. Им на нее плевать. Мама брала за работу меньше других, отлично с ней справлялась и никогда не сплетничала о нездоровых привычках или семейных неурядицах своих работодателей. Ей платили жалкие гроши за то, что она делала их идеальные жизни еще идеальнее, – это вряд ли можно назвать дружбой.
– В четверг я должна ехать к Лиз. Не знаю, что делать. Она точно не захочет, чтобы я приходила.
По телику показывали школу в прямом эфире. В кадр попал дорожный знак у парковки – «20 миль в час», с рисунком члена.
– Как было в школе, Шейни? По телевизору весь день только об этом и говорят. Показывали фотографию вашего класса – ты там тоже есть.
– Какую?
– Прошлогоднюю.
Черт. В прошлом году я выбелил волосы и выглядел просто ужасно: бледный, жалкий, нескладный. Таким меня увидел весь мир. Классика. Что за жалкий повод для славы…
– Есть чего пожевать?
Мама отвернулась от телевизора, чтобы внимательно окинуть меня взглядом. Это было даже приятно – мама редко на меня смотрела. Люди почти не смотрят на тех, с кем живут. Она вглядывалась в меня, будто пыталась вспомнить, кто я такой, словно я был не в себе.
– Ты точно в порядке?
– Конечно.
В тот вечер мама разогрела в духовке несколько пицц, и мы набросились на них под тоскливый гротеск телевизионных новостей. По всем каналам говорили о Грете. Смотреть было довольно странно, особенно когда показывали места, которые мы хорошо знали. Иногда мама восклицала: «О, смотри, это же Огвен-Бенк!» или «Это Парк-Мериг!», а потом принималась плакать, когда репортеры опять возвращались к убийству. Плакальщица из нее была так себе: вся в соплях, глаза опухшие. Такой трудно сочувствовать.