лушил двигатель. Посидел в кабине с минуту, прислушиваясь. И не услышал ничего, кроме пересвиста птиц, потрескивания деревьев, раскачивающихся под нараставшим утренним ветром - и прочего, давно уже привычного лесного шума. "Тихо тут у вас" подумал участковый. "Прямо заснуть можно..." Он вышел из кабины и с силой (никудышные замки у дверей, давно ремонта просят...) захлопнул коротко лязгнувшую дверь. С трудом открыл просевшую в землю калитку и подошёл к дому. Пару раз негромко стукнул в обитую фанерой дверь. Подождал немного. - Петровна! - позвал участковый. - Бабка Надя! Это я, Дима. Участковый тут... Тишина. - Надежда, открывай, что ли, - ещё раз позвал участковый. - Поговорить пришёл... Помнишь, ты говорила, что мужика одного в лесу встретила... Не то с корзиной, не то с ведром каким... Слышишь меня? Я тут спросить хочу... Тишина. "Вот глухомань-то!" подумал участковый и слегка потянул дверь на себя. И даже качнулся от неожиданности. Дверь не поддалась! - Ну ты, Петровна, даёшь... Участковый покачал головой. - С каких это пор у тебя замки завелись? Ты же сроду дверь палкой подпирала. Тишина. "Вот ведь странности какие" подумал участковый. "То ведь, пенсионерка, сидит дома безвылазно, и дверь у неё еле на петлях болтается... А то, вишь, забаррикадировалась. Или ушла куда? А куда? В город я её вожу, до станции - Митька на мотоцикле, когда протрезвеет. Куда ей ходить? С утра и по мокрой траве не любит, ревматизм, говорит, замучил. А ведь..." И почувствовал он, будто тонкая, нехорошая, ледяная, свербящая иголка, беспокойная иголка предчувствия чего-то нехорошего ткнула его под сердце. "Да нет..." Он отошёл от дома. Оглядел его внимательно. "Да нет, не может быть. Это дом, не лес. Тут и до села недалеко, километра не будет..." Дом как дом. Пыльные окошки с трещинами у рам, за стёклами еле видны сероватые кружевные занавески (ни одна не шелохнётся! и впрямь в доме никого...), когда-то голубые, а теперь уже выцветшие под солнцем и дождями наличники, гнутый деревянный карниз вдоль ската крыши, желтоватая краска пятнами по стенам дома - всё по прежнему, всё так, если бы... - Вот хрень! ...Если бы не показалось вдруг участковому, что крайнее окно (будто отблеск какой!) шевельнулось слегка под ветром. - Петровна! - ещё раз позвал участковый. И сам удивился тому, насколько хрипло и неуверенно зазвучал его голос. Тишина. Он подошёл ближе к этому окну. Пригляделся и увидел, как слабый, едва видный отсвет пробившегося сквозь осеннюю хмарь солнечного света заходил по качающемуся от ветра стеклу. "Открыто... мать его..." Участковый нервно потёр грудь. Раскрыл кобуру. Вздохнул тяжело. Закрыл кобуру. Подумал немного - и снова открыл. "Не ровён час..." - Спишь, что ли? Опять ему никто не ответил. Он вплотную подошёл к окну. Слегка нажал на стекло и рама, и впрямь не закрытая на шпингалет, с чуть слышным скрипом отошла от подоконника. Участковый достал "Макаров", снял с предохранителя. Оглянулся по сторонам и передёрнул затвор. "А, может, она спит и всё? Или, может, внук с города приезжал, да отвёз куда? Или вообще.... померла. Взяла - да так и померла. От старости. Ей уж, почитай, годков семьдесят с гаком. Или под восемьдесят уже. Чего не помереть?" Участковый схватился за край подоконника, подтянулся и, осторожно заглянув в дом, позвал: - Бабка Надя! Чего не отзываешься? Это я, Дима! Хожу тут, зову тебя. Я по делу к тебе... В комнате - полумрак. Старый деревянный сундук у стены, жёлтые от времени газеты (тех ещё, советских подписок) стопкой на нём, шаткий стол, на краю стола - кособокий алюминиевый чайник от побелевшим от пара пластиковым свистком, рядом с чайником - вчетверо сложенная скатёрка, рыжий трёхногий табурет у стола, половики по полу... "К чему это?" подумал участковый. "Чего это половики разбросаны? Они у неё всегда в порядке, ровно лежат... А тут - будто скакал по ним кто..." - Бабка Надь, у тебя замок заело, что ли? - спросил он (надеясь в глубине души, что старушка всё-таки подрёмывает себе мирно где-нибудь в глубине дома, по старости и глухоте не слыша ни слов его, ни стуков). - Дверь не открыть, в окно вот ору... Это участковый. Дима это. По делу я... Да проснись уж! И тут, ожидая по прежнему услышать тревожную его сердцу тишину, услышал он куда более страшное: стон. Протяжный и тяжкий. Оборвавшийся горьким всхлипом. - Бабка Надя, ты здесь? - с нескрываемой уже тревогой спросил участковый. - Ты чего стонешь-то? Обидел тебя кто? "Ди..." донёсся до него слабый звук. "Ди... ди..." "Иди? Уходи? Приди?" В голове у него звонким молоточком по вискам застучала кровь и почувствовал он, как быстро, будто жучиными лапами перебирая, ползёт по лбу холодная капля пота. Не колеблясь больше, он подпрыгнул, подтянулся на левой руке (чтобы оружие не убирать уже в кобуру),перелез через подоконник (пистолет предусмотрительно держа на изготовку). "Ди.. ди..." Он шёл на звук. На странное, оборванное, не сказанное до конца слов. "Ди... ди..." И стон. И снова горький всхлип. Из комнаты в коридор. По коридору, правее - ещё одна комната. Приоткрыта дверь. Он встал боком к двери (вроде, так учили... так, вроде, стоять надо). Толкнул её локтем. И скрип открывающейся двери показался ему резким и громовым. Он медленно, почти на ощупь, зашёл в комнату. И секунду стоял неподвижно, пока глаза привыкали к полумраку. А потом... "Ди... ди..." - Да она ж здесь! - прошептал он потрясённо. ...отпрянул назад, ударившись затылком о дверной косяк, да так, что фуражка слетела на пол. Баба Надя лежала на полу, на спине, в судороге далеко запрокинув голову. Платье и старая кофта разрезаны были в спутанные лоскуты, быстро темневшие от выступающей из ран крови. Струйки бежали из чёрных глазниц, из раскрытого в захлебнувшемся стоне рта. Вместо рук у неё были страшные, кровавые, брызгающие кровью культи, которыми колотила она в отчаянной боли об деревянный, глухо отзывающийся на удары пол. Пергаментно-жёлтые, иссохшие, в свежих, красным сочащихся, шрамах бабушкины ноги дрожали мелкой, предсмертной уже дрожью. "Ди... ди..." - Баб... Надя... Участковый застонал и, теряя уже почти сознание, сполз на пол. - Господи... ну ни хре... - Зде-е-е,.. - захрипела вдруг бабушка. - Дима! "Дима... Дима... она меня звала..." подумал участковый. И показалось ему, что серый, хватающий за глотку дым пополз в комнату. - Я сейчас, - прошептал участковый. - Машину... заведём... в город... в больницу... Баба Надя, захрипев, отчаянным усилием приподнялась и, сплюнув густой кровяной комок, выкрикнула вдруг: - Здесь!.. И кровь снова затопила ей горло, потоком хлынула на грудь. Шея ослабела, голова повернулась на бок и ноги перестали дрожать. "Она... что? Что? Умерла? Вот так..." Участковый попытался приподняться, но ватные ноги не слушались, не держали его. "Здесь... Что здесь? Кто здесь? Я? Или..." Он всё-таки встал, схватившись за дверную скобу. И не мог понять, то ли дверь это скрипит от сквозняка, то ли половицы под его ногами. Его? - Здесь! - воскликнул участковый. - Не я здесь! Он! Он здесь! Этот... Он повернулся. Выглянул в коридор. Сделал шаг в темноту. И чья-то ладонь, удивительно мягкая и до озноба ледяная, нежно погладила его по шее. - Мы долго будем идти... Мальчик говорил без умолку. Он пальцем показывал на деревья (мама говорила, что нельзя пальцем показывать!" строго сказала ему сестра), считал изредка пролетавших над поляной птиц ("а вот эта и у нас в городе живёт!") и говорил, что в лесу места много, так что можно бежать долго и ни разу не упасть. - ...До вечера! А потом костёр разведём. Мама, у нас спички есть? - Есть, - голос у матери стал глухим и сонным. Она устала. Так устала, что и досада на легкомысленного мужа, затащившего их на выходные невесть куда ("нет, чтобы сначала самому съездить, проверить всё...кому поверил? Костецкому, болтуну профсоюзному!..") прошла без следа. Ей хотелось теперь просто придти. Куда-нибудь придти. Разобрать сумки, приготовить походный обед ("кстати, а спички-то мы взяли?"), помыть посу... ("да нет, ничего мыть не надо... тарелки-то пластиковые")... Потом спать... Спать... Хотя бы полчаса. - Мам, а что мы сажать будем на огороде? - спросила девочка. - Глупая ты! - авторитетно заявил мальчик. - Осень уже теперь. Осенью только деревья сажают. - Много ты знаешь! - возразила девочка. - Огородник детсадовский... - Ну, ты!.. - Осенью, - продолжала девочка, - сажают. Цветы. Ещё эти, многолетние... Сухой, отрывистый треск сломанной ветки прервал её. Затем странное, приглушённое шипение донеслось из самой чащи, из-за непроглядной стены плотно сомкнувшихся ветвей. - Господи! Мать вздрогнула и хотела было сказать что-то, но вид и без того испуганных детей остановил её. - Здесь кто-то есть, - уверенно сказал мальчик. - Конечно, есть, - с подчёркнутым спокойствием произнесла мать. Быстро прыгнувший. Такое мелькание, сумасшедшее, страшное, чёрно-белое мелькание опрокинувшихся, прыгнувших, оторвавшихся прочь от корней, летящих в небо деревьев. И пальцы, такие холодные. И прочные, жёсткие, будто стальные... Воздух не вытолкнуть из лёгких.... - Наш папа здесь, - пояснила мать. - Он рядом. Вот на той тропинке. Дорогу ищет... - Долго что-то, - пожаловалась девочка. - Жди! - строго сказала мать. - Он придёт. Скоро придёт. Он хорошо, тщательно ищет. Чтобы наверняка... Шипение стихло. И чер