— Я согласен быть забытым, растоптаным, лишь бы час нашей победы скорее настал.
— Именно поэтому я благодарю судьбу, что нашел вас.
Трофимов несколько минут молча лежал, закрыв глаза.
— Ну хорошо. А вам-то какая корысть от всей этой комбинации? Растопчут какого-то там полковника, старого большевика, по ошибке. Что из этого? Бывает наказывают и невиновных.
— В том-то и дело, что растопчут не одного какого-то полковника, а тысячи, сотни тысяч, может быть даже миллионы ни в чем неповинных лучших своих людей точно так же, как это сделал Сталин в 37-м. Ваша катастрофа июня 41-го и наша будущая катастрофа имеют одни и те же корни. Абсолютная власть попала в руки малокультурных, некомпетентных безответственных личностей. Кто бы в этой войне ни победил, победителя в недалёком историческом будущем ждёт катастрофа. Победа, добытая ценой колоссальных жертв, укрепит власть серости. Эта самая серость поверит в свою непогрешимость, своё могущество. Все, кто не сер, — будут уничтожены или вынуждены будут уйти в глубокое подполье, «раздвоиться», наконец. Эта судьба ждёт и меня, и вас. В любом случае мы с вами погибнем. И вы в этом должны убедиться. Именно такой, как вы. Я — психолог-экспериментатор. Провожу длительный эксперимент. Вы, Трофимов, становитесь участником эксперимента. Одновременно и субъектом и объектом. Вы защищаете свой дом. В этом ваше нравственное преимущество. Фюрер поспешил. Он не оценил свмых свежих фактов. В 20-м году Красная армия не сумела «убедить» польских пролетариев стать под красные знамёна революции, а в 40-м — финских. И если я не доживу до того времени, когда можно будет оценить результаты эксперимента, то доживёте вы или Илья Григорьевич, или те, кому попадёт эта информация об этой нашей беседе. Там, в будущем, меня оценят. Независимо от того, кем я сейчас являюсь по своей служебной обязанности и партийной принадлежности. Меня оценят как ученого. В этом и состоит моя корысть.
И этот ваш последний вопрос я тоже ждал.
Ну что ж, в путь-дорогу, как у вас говорят.
Гессе нахмурился, встал, расправил форменую тужурку и продолжал, прохаживаясь по горнице:
— Я так полагаю, что неплохо бы вам, Илья Григорьевич, проехаться с нами до места назначения.
— Что, Отто Карлович, не надеетесь на свою охрану?
— Не надеюсь. Вы присмотрите по дороге за пациентом, а заодно будете кем-то в роде заложника. Думаю вы не откажитесь.
— Думайте как хотите. Я вынужден подчиниться.
— Вот и договорились
Через слуховое окно Михаил увидел, как носилки с полковником внесли в транспортёр. Вслед за ним роттенфюрер Ганс втолкнул туда же и деда Илью.
Оберштурмфюрер Гессе что-то долго объяснял Грищуку, терпеливо ожидая, когда переводчик справится со своими обязанностями. По энергичным жестам оберштурмфюрера Михаил понял, что господина Грищука ждёт виселица, если с крыши дедовой хаты упадёт хотя бы одна соломенка. Грищук, вытянувшись в струнку, ел глазами начальство, и как только за оберштурмфюрером захлопнулась дверца броневичка, сдёрнул с головы шапку и поклонился в пояс заурчавшей машине.
Михаил не отходил от окна до тех пор, пока шум от немецкого кортежа не затих за поворотом лесной дороги. Грищук тоже ждал этого момента. Торопливо перекрестившись, он несмело приблизился к дедовой хате. Походил вокруг, остановился у двери, даже потрогал деревянную ручку, но войти не решился. Немного потоптавшись на месте, Грищук сплюнул, матюкнулся, вспомнив дедову мать, повернулся и зашагал прочь в свой утренний обход по селу. Михаил вздохнул с облегчением и опустился на охапку сена. Через минуту он тихо посапывал. Ночной марш по глубокому снегу и напряжение утренней встречи дали себя знать.
Во сне ему привиделась лесная поляна под белым пологом осеннего дня, пожелтевшие листья усталых берёз меж колониями упругих опят, тихий шелест дождя в наростающем ритме равелевского болеро.
14
Спустя десять лет, сидя на нарах барака-полуземлянки, продуваемой холодными полярными ветрами, дед Илья вспоминал этот погожий зимний день, жестокую тряску на ухабах едва накатаной просёлочной дороги, железную коробку транспортёра, угрюмые лица солдат завоевателей и мученическую бледность, лежащего на носилках комиссара Трофимова.
Надсадно завывая мотором, извергая в прозрачную тишину зимнего леса синий дым несгоревшего масла и соляра, транспортёр с трудом пробирался вслед за броневичком петляющим просёлком. Просёлок этот и каждый его поворот был знаком деду Илье с самого раннего детства. Каждый овражек, каждая подросшая сосенка, каждая полянка были родными и близкими. В этой забытой Богом глухомани украинского севера, примыкающей к топким берегам Припяти, скудные земли родили в изобилии только картошку. Болотистые низины были богаты клюквой, густые девственные леса дичью и грибами… Этим и жило из покон веков Полесье. Большие дороги обошли его. Не было в Полесьи и больших городов. Потому люди из цивилизованных губерний, попадая в Полесье, поражались его молчаливой красоте, задумчивой глади тихих рек, обилию дичи и рыбы, могучему складу полищуков — крепких, белокурых и голубоглазых, сохранивших свою породу с незапамятных времён, не мешавшихся ни с татарами, ни с турками, ни с черкесами.