Фаддей Куркин в управляющих домами ходил двадцать лет. В 41-м ему жутко не повезло. Из пяти домов по Пушкинской, подвластных ему, остался цел только один. И хоть дом на Ў был пуст, но именно потому, что был он один, скрыть большую часть пустующей жилплощади он не смог. С весны 44-го стали активно заселять пустующие квартиры и комнаты. Можно было под шумок и кое-что продать. Кое у кого и деньжата водились. Долго у него зуб горел на комнату Гуров, расстрелянных немцами. «И ведь как хорошо сделал — не поторопился. Всё откладывал. Хоть их соседка и говорила, что ихний сын ушел на фронт и вроде как не вернулся. Однако, кто его знает? Бумаги о его пропаже или гибели на фронте не было. Ну открыл бы комнату, толкнул бы барыгам по дешовке жидовское барахлишко, да и комнату бы «пристроил». Клиенты есть. — Думал Фаддей. И холодный пот обильно струился у него по спине., когда вспоминал, как на пороге его конторы появились эти два бандита с автоматами за спиной и страшными немецкими ножами на поясе. — Запросто зарезали бы или даже повесили, как Фомича с Фундуклеевской. На них же нет никакой управы. Не зря их немцы немедля вешали! Вот и объявился младший Гур. Пообещал вернуться после войны. Поблагодарил за сохранение имущества и даже дал кусок сала и бутылку настоящей водки. Казенки. Московская Особая. Как до войны. Чудом пронесло! Правда, когда уж уходили, его товарищ задержался и тихо на ухо сказал, что в случае чего, найдёт на краю света и за ноги «повисыть на комыни». А что? И повесит. Лучше с ними не шутить».
Так и берег комнату Гуров управдом Куркин, всё чаще отгоняя от себя соблазн продать её и самому скрыться. Но всякий раз, как по заказу, являлось ему во сне видение — два здоровенных парня с красными лычками на шапках хватают его, вешают за ноги, а он беспомощно размахивает руками, хочет крикнуть и не может, напрягается и просыпается весь мокрый, засцанный, как малый ребёнок. Даже к доктору по нервам в участковую поликлинику на Бессарабке ходил. Доктор сказал, что болезнь не сложная. Анурез называется. Не велел пить пиво. И даже на ночь чаю. А как же можно без пива?
В марте 45-го опять объявился Мишка Гур. С палочкой. Пораненый. Старший лейтенант. При орденах и медалях. Как приехал с фронта Мишка, так и видения прекратились. И пиво стал пить Фаддей, и чай, — и никакого ануреза. Как не бывало. «А всё ж молодец я!» — думал Фаддей.
18
На лето калужский детдом выехал в старую барскую усадьбу на опушке густого старого бора. Первое послевоенное лето выдалось жарким и сухим. Поля и луга уже к середине июня пожелтели и шуршали несозревшими злаками. Горячий воздух струился клубящимися вихрями от рыжей растрескавшейся земли. Старый бор источал терпкий дух молодой хвои, живицы и нежный аромат ландыша, укрытого от жарких прямых лучей солнца под густой шапкой сосновых крон.
Маруся уже неделю откладывала по кусочку хлеба на дорогу. С тех пор, как сержант Костылёв привёл Марусю в гороно, её не покидала мысль добраться до Киева и разыскать мишиных родителей. Письмо попрежнему лежало на донышке санитарной сумки вместе с вальтером и запасной обоймой к нему. Этот трофейный пистолет Миша подарил ей на всякий случай и, обучив, как им пользоваться, велел подальше спрятать, никому не показывать, и использовать только в самом крайнем случае. В детдоме она сразу объявила, что поживёт в нём временно, пока не поправится командир самолёта капитан Катя, и она вместе с ней отправится в отряд к брату Мише и Бате. А по дороге ей ещё нужно выполнить задание — передать пакет в Киев. Все попытки забрать у неё санитарную сумку она пресекаланемедленно, угрожая подорвать гранату, подобранную ею ещё у обломков самолёта. Заведующая детдомом на счастье была опытным педагогом. Не стала обострять обстановку, полагая, что психика детей войны, извлечённых из самого её пекла, нарушена, и необходимо время, чтобы эти страшные раны затянулись. Потому и приказала — девочку не трогать, сумку не отбирать и относиться к ней с уважением.
Прошла зима. Наступило последнее военное лето. Капитан Катя всё ещё не поправилась. Из своего достаточно богатого медицинского опыта, Маруся понимала, что капитан Катя должна была бы уже давно поправиться. Чтобы отвлечь девочку от навязчивой идеи вернуться в отряд, заведующая определила её в помощь к старому детдомовскому фельдшеру. Вела себя Маруся независимо, попрежнему считая детдом временным своим пристанищем, хотя не отказывалась ходить в школу. Её природное любопытство, добросовестность и старательность позволяли ей легко справляться с учёбой. Так прошел ещё год. Однажды Маруся посетила местный госпиталь. Найти капитана Катю оказалось не так-то просто. Маруся не знала ни её фамилии, ни точного времени, когда она могла бы попасть в госпиталь. Нет, в этом госпитале капитана Кати, командира разбившегося самолёта, не было. О своём посещении госпиталя Маруся никому не сказала.