Он покинул Тавриз 9 декабря и каждую свободную минуту думал о любимой и писал ей при малейшей возможности. Его письма были полны такой нежности, что он сам себе удивлялся. Еще недавно он боялся, что заботы, может быть, заставят его — не разлюбить ее, нет! — но оставить: «Сперва по необходимости, по так называемым делам, на короткое время, но после время продлится, обстоятельства завлекут, забудусь, не стану писать, что проку, что чувства мои во мне неизменны, когда видимые поступки тому противоречат. Кто поверит!!!»
Теперь он проверял свою верность, в которой так сомневались друзья и недруги в Тифлисе, расстоянием и откровенно признавался Нине как самому близкому существу: «Бесценный друг мой, жаль мне тебя, грустно без тебя как нельзя больше. Теперь я истинно чувствую, что значит любить. Прежде расставался со многими, к которым тоже крепко был привязан, но день, два, неделя — и тоска исчезала, теперь чем дале от тебя, тем хуже. Потерпим еще несколько, ангел мой, и будем молиться Богу, чтобы нам после того никогда более не разлучаться». Он описывал ей местные достопримечательности, надеясь в будущем году увидеть их с нею вместе. Он невыносимо страдал от одиночества — так и всегда было, но сейчас сильнее, чем когда-либо прежде.
В Казбине его задержали надолго пленные: одних не выдавали, другие сами не хотели возвращаться. Так он отпраздновал печальное Рождество. Тотчас после него он по снегу и холоду поскакал галопом в Тегеран, к великому неудовольствию его мехмендаря Назар-али-хана Авшарского, который считал неприличным для посла терять степенность, даже если он замерзает до костей. На подступах к столице Грибоедову был оказан самый пышный прием. Зато ни одного англичанина в Тегеране не оказалось! Макдональду и не полагалось здесь пребывать, но отсутствовал и Макнил. Это было странно. Обычно — да что обычно! всегда — англичане непременно находились возле любых русских чиновников и дипломатов, опасаясь пустить персидские дела на самотек. Неужели теперь они сдались перед русским полномочным министром?
Грибоедов хотел удивиться, но не успел. Его ждала депеша от Нессельроде, где сообщалось о прибытии в Петербург нового английского посла, старого его знакомого Генри Уиллока. Министр выражал надежду, что в Персии им удастся установить добрые отношения. О Макдональде в письме говорилось с похвалами, напоминавшими панегирик почившему. Грибоедов оставил три недели назад Макдональда живым, хотя и нездоровым, и если бы тот и умер внезапно, в Тегеран такое важное известие пришло бы, конечно, раньше, чем к Нессельроде или в Лондон. Грибоедов немедленно написал Макдональду, прося разъяснить эту странную ситуацию. Фактически он предупреждал уважаемого коллегу о приезде его соперника и недруга, ибо Макдональд и Кемпбелл с давних пор ненавидели интригана Уиллока. Макдональд был благодарен за предупреждение и немедленно принял меры: Уиллок действительно был назначен послом, но назначил его не Веллингтон, а его предшественник лорд Годрич. Пока Уиллок не торопясь ехал к месту службы, власть в Англии переменилась, и теперь он был самозванцем. Естественно, по выяснении сути дела, Уиллока заставили вернуться домой. Однако один из его младших братьев, Джордж Уиллок, против которого Макдональд ничего не имел, так и продолжал служить в Иране. По сравнению со всеми прочими европейцами он считался старожилом, ибо находился в Персии с 1811 года! Никто не продержался здесь так долго. Грибоедов с трудом представлял себе, как можно вынести восемнадцать лет в стране, где и три года казались ему немыслимо тяжелым сроком.
Русскому посольству отвели большой дом, пустовавший за смертью хозяина, с баней и тремя обширными дворами, куда выходили двери всех комнат. Тегеранским мехмендарем посольства был назначен Абул-Гуссейн-хан, племянник министра иностранных дел Абул-Хасан-хана, подписывавшего Туркманчайский мир. Но и тавризский Назар-али-хан остался при Грибоедове, ибо вскоре должен был сопровождать его на обратном пути. Оба мехмендаря долго суетились, размещая членов посольства. Грибоедов выбрал себе покои в глубине третьего двора, Аделунг и доктор Мальмберг поселились поблизости, а вот Мальцев почему-то предпочел комнаты в первом дворе, более шумном и людном, рядом с комнатами Назар-али-хана. При доме не оказалось конюшни, и лошадей посольства увели в конюшни британской миссии, которые были свободны из-за отъезда всех англичан. Грибоедов хотел пошутить, что лошади теперь в полной безопасности. Ведь территории иностранных миссий в Персии обладали священным правом беста, то есть любые преступники, достигшие их, получали тут убежище, и под страхом небесной и земной кары никто не мог их схватить, а иностранцы не могли их выдать. Конюшни британцев издавна служили цели беста, поскольку в жилые помещения миссии англичане не хотели пропускать местных злодеев. Так что русские лошади находились под сенью беста.