– Куда ты, милая, – только и успел крикнуть вдогонку Искрен. – Убежала... Какая трусиха. Гуски испугалась. Ну вот, пожалуйста, – повернулся он к Всеславу, обрадованный, что не пришлось самому прогонять Машеньку, – валяй, что у тебя за дело.
И Всеслав рассказал в подробностях о возложенной на него миссии.
***
Наказав Искрену встретить его у городской заставы в шесть утра – на это время был назначен отъезд – Всеслав отправился на поиски Перемысла.
Перемысл был высоким, крупным детиной с русыми волосами, подстриженными в кружок, и мечтательным взглядом. Всеслав нашел его на крыльце казармы, он сидел под старой развесистой шелковицей и записывал в тетрадку только что сочиненные куплеты. Губы и подбородок его были выкрашены в лилово-синюшный цвет. Рядом лежала палка, которой он сбивал переспевшие шелковичные шишки.
Игра на гуслях и пение были любимыми занятиями Перемысла. Он предавался им в любую свободную минуту. В искусствах его часто сопровождал верный пес Полкан. Дворняга, которая, по уверению Перемысла, была помесью борзой, повсюду таскалась за ним и выла, когда тот слишком сильно ударял по струнам.
– Стихи слагаешь? – спросил Всеслав, подходя к крыльцу. Преданный Полкан лежал под деревом и лениво грыз кость.
– Служебное время кончилось, можно и творчеством заняться, – проговорил музыкант. В голове у него, как обычно, звучали обрывки мелодий. – Да ты садись, не тушуйся. Но петь не проси, ей-ей, сегодня не в голосе.
Всеслав ухмыльнулся, похлопал отрока по плечу и сел, широко расставив ноги.
– Слушай сюда и не перебивай..., – сказал он, а затем поведал ему всю ту историю, с которой наш читатель уже знаком.
Перемысл, как было велено, внимал, не проронив ни слова. Когда Всеслав кончил, он внимательно посмотрел на него и голосом исполненным достоинства произнес:
– Ты, конечно, знаешь, друг мой, что я поэт? Боги зажгли в моей груди священный огонь, а посему считаю себя не вправе не браться за перо. Я раб искусства и все биения моего сердца, короче весь я целиком вместе с рубахой и сандалетами, отдан на алтарь муз..., – Перемысл умолк и посмотрел на Всеслава, ожидая от него подтверждения.
– Ээээ, ну да..., кажется, знаю, – ответил Всеслав, не понимая, к чему тот клонит.
– Отними у меня перо – и я мертв. Что? Ты не веришь мне и смеешься?! Клянусь, что это так! – он помолчал. – Но ты, конечно, знаешь, любезный, что холмогорские казармы плохое место для искусства. Много в них комнат и помещений, но поэту жить в них негде. Поэт – это вечный скиталец, беглец, мальчик для битья, объект насмешек...
– Кто ж над тобой насмехается?
Перемысл укоризненно взглянул на него:
– Казарменное сословие я разделяю на две части: на поэтов и посредственностей. Первые пишут, а вторые зеленеют от зависти и строят разные пакости первым. Я умер, умираю и буду умирать от завистников, – он поднял руку, останавливая Всеслава, который собирался перебить его тираду, – Поэтому, – продолжал он повысив голос, – я, так и быть, и поеду с тобой в Ирейскую землю. Не то сживут меня со свету недоброжелатели, и талант мой взлелеянный и доморощенный безвременно увянет...
Всеслав радостно поглядел на него и хотел от избытка чувств обнять друга, но Перемысл поднял вверх палец и Всеслав замер, глядя на него во все глаза:
– Однако же, с одним условием, – проговорил поэт.
– С каким?
– Я гусли с собой возьму.
– Экий хитрец. Заливает про муз и беззаветное служение, а сам торгуется! Ну, хорошо, брат, раз тебе без них никак, бери.
Перемысл удовлетворенно улыбнулся.
– И в свободное время, на привалах, буду играть на них и петь песни.
– Это что ж, второе условие? А ты сказал одно! Ну, будь по-твоему, я сегодня добрый. Только того, ты на музыку не сильно налегай. Порученная нам служба – тайная, лишнего внимания, сказано, не привлекать. В общем, петь – пой, но так, чтоб не слышно тебя было.
Перемысл кивнул. Он прекрасно понимал, что государственное дело требует соблюдать особые предосторожности, поэтому пообещал играть на гуслях тайком и втихомолку. «Небось получится – думал он про себя, – не зря я второй год музыкой упражняюсь, спою и беззвучно, как велено».