Уговорились встретиться в шесть часов на городской заставе.
***
Игравшие на лужайке возле одного из бараков казачки рассказали Всеславу, что Горыня и Дубыня сегодня дежурные в трапезной, а значит там они – начищают столы и расставляют тарелки, либо кашеварят в кухне. Оставался час до ужина, и в воздухе витали дразнящие ароматы жареного лука и свежеиспеченного хлеба. В казарменном хлеву мычали коровы, требуя, чтобы их подоили.
Голоса братьев Всеслав услышал подходя к столовой. Кто-то, кажется, Горыня – он был старше и крупнее Дубыни – сопел словно от натуги и сдавленным голосом выговаривал:
– Да, что ты как тетеха? Не бойся, чай, не съест он тебя, подавится!
– Да знаю, что не съест... – отвечал Дубыня сиплым басом. – Ты давай его вражину, по башке, по башке!
Взору Всеслава, когда он вошел внутрь, представилось следующее.
Горыня, великан с гривой золотистых волос и румяным лицом, про таких еще говорят «кровь с молоком», присел на четвереньках, просунув голову под скамью, стоявшую у самой стены, и высматривал что-то в темном углу. В руке он держал глиняную миску. Рядом с отроком застыл большой рыжий кот, который с таким же неподдельным интересом разглядывал мрак под лавкой. Дубыня, похожий на Горыню как две капли воды, но телосложением помельче, поджав ноги и обхватив колени руками, сидел на противоположном конце залы и боязливо косился в сторону брата. Похоже было, что под лавкой находится что-то такое, что вызывает у него животный ужас.
– Ты бей, бей его, – стонал Дубыня, дрожа от страха.
– Да погоди ты бить. Не видно ж ничего. Он, бог даст, убежал давно.
– Мамочки..., да там он, там, куда ему деться!
– Места полно, юркнул в щель и был таков. Чего ему сидеть? Нас с Васькой дожидаться?
– Да ты не рассуждай, шибай везде, до чего руки дотянутся!
– Шибай, – передразнил Горыня. – Сам-то боится ноги на земь спустить, зато командует. Иди и шибай сам, раз такой умный! А я живым хочу поймать. Васька, черт горбатый, его и так замучил. Катал лапами, да в воздух подбрасывал. Мышу теперича полагается прощение и вольная воля. За героизм.
– Ыыыы, – завывал Дубыня.
Горыня, наконец, рассмотрел мышь в подлавочной черноте. Крохотный зверек замер и старался не дышать, надеясь переждать, свалившиеся бедствие. Горыня осторожно приблизил к нему миску, крепко держа посудину пальцами за выпуклое дно, и медленно накрыл ею мышь. В тот же момент кот Васька перестал таращиться во мрак и перевел удивленный взгляд на человека. В кошачьем взоре читался невысказанный горький упрек.
Рядом лежала тоненькая дощечка. Дубыня взял ее двумя пальцами и ловко просунул под глиняную миску. Теперь грызуна можно было отнести на двор и выпустить целым и невредимым на свободу.
– Готово! – радостно сообщил Горыня, бережно неся плошку с дощечкой на улицу, – Слазь с лавки-то, – бросил он брату, – Аника-воин!
– Здорово Всеслав, – сказал Дубыня, только сейчас заметив Аггеева. Дрожать он перестал, и голос его звучал твердо, словно вся история с мышью приключилась не с ним.
Всеслав дождался, когда Дубыня освободит мышь и вернется в трапезную, и пересказал им поручение городского совета. Уговаривать братьев ему не понадобилось. Они пообещали, что на рассвете на добрых конях будут ждать его у городских ворот.
***
Последним в списке кандидатов оказался Окул, девятнадцатилетний отрок, сын боярина Михайло Скопищева, в то время члена городского совета. Окул пришел на ум Всеславу сам собою и вдруг. Да, Михайлов – подходящая компания, – решил Всеслав и немедленно пошел к нему. Квартировал боярин не в казармах, а у себя дома, в отцовских хоромах, в самом кремле.
Окул был здоровенный малый, широкий в плечах, голубоглазый и розовощекий. Он обладал внушительным брюхом, возвышавшимся словно курган в степи над шелковым поясом, который юноша носил не только по праздникам, но и в будний день. Как следует из двух этих подробностей, которые мы привели единственно для того, чтобы было понятно, с какой серьезной личностью предстояло встретиться Всеславу и читателям, Окул Михайлов любил покушать и нарядиться.