Тут только Всеслав вспомнил, что они не поздоровались, когда вошли. И вообще вели себя, словно бабка – пустое место.
Он поспешил исправить оплошность. Выступил вперед, расправил плечи и молвил:
– Здравствуй, бабонька!
В ответ на приветствие старуха по обыкновению промолчала. Это озадачило командира, он-то решил, что та дичится как раз потому, что они не поприветствовали ее, ввалясь гурьбой в дом. Но по всему выходило, что бабка просто-напросто неотесанная деревенщина, которая не знает, как вести себя с приличными людьми. А может и вовсе – грымза, не желающая вступать ни в какие сношения. Всеслав замялся, не понимая, что дальше говорить и как вести себя в подобных случаях.
– Надо было называть ее не бабкой, а хозяйкой, – прошептал Михайлов сын ему на ухо. – Она теперь, небось, обиделась и слова не скажет.
– Не встревай, – одернул его Мухомор, и Окул, потупив очи, смиренно отступил.
– Тут вот какое дело, – Всеслав глубоко вздохнул, стараясь не раздражаться и не повышать голос на глупую старуху. – Мы, бабушка, – государственные люди, едем в дальние края по важному поручению. По какому сказать не могу, потому не твоего ума это дело. Жилище твое мы на ночь изымаем, о чем и ставим тебя в известность, – он помедлил. – Ну, и просим разрешения, дозволяешь ли нам расположиться?
Услыхав последнее старуха переменила выражение и перевела мутный взгляд на Аггеева. Челюсти ее остановились. Она перестала жевать, открыла рот и издала короткий судорожный вздох:
– Ахххххх...
– Что значит «аххх»? – переспросил Всеслав, – Что ты согласная?
– Да где ж согласная, соколик..., – не заголосила, а скорее замяукала старуха. – Места-то у меня на гостей нету... Мне самой-то почти девяносто годов, а и я в избенке-то еле-еле помещаюсь.
– Ты, бабка, не ерничай, – вступил Мухомор, – еле-еле помещается она. Места в хате полно, только грязно очень. Мы с моим названным братцем на лавках поспим, Горыня с Дубыней на печке – она у тебя большая, да просторная. Разместимся как-нибудь. А ты вместо того, чтоб причитать, пошла и прибралась бы в избе-то, выкинула всю рухлядь старую, да паркет свой еловый поскребла. Разве ж можно в такой грязи жить?
– Сил, голубчик, нету...
– Да откуда же им взяться, коли грязь ты все свои девяносто годов разводила. Кабы по чуть-чуть мыла и чистила свои хоромы, так и не нужно было сил, чтобы отмыть. Ну ладно, бабонька, ты нас не жалоби. Мы тоже люди, понимаем про старость твою. Порядок наведешь, как мы уедем, а сейчас, давай, разведи костер, дрова-то вон, вижу, в подклети лежат, да придумай что-нибудь на ужин. Время позднее.
– То последние, на черный день берегу.
Мухомор всплеснул руками, как бы возмущаясь, что старуха еще придумает, чтобы отлынивать от обязанностей, но его остановил Окул:
– Не горячись, братец, оставь бабке дрова. А за хворостом на растопку мы Гридю пошлем. Он хорошего сушняка наберет. Ведьмины дрова отсырели небось, да и неизвестно, дрова ли это, а может косточки человеческие...
Но Мухомору подобные суеверия были чужды.
– Гриде и без того работа найдется, а тут дрова первоклассные лежат. И вовсе они не сырые! Чего за ними бегать лишний раз, бери, да жги.
Последние слова Мухомор сказал грозно, можно сказать прикрикнул на бабку, которая ни за что не хотела ни отдавать дров, ни разводить костер.
Старуха после них как-то дернулась, то ли от переполнявшей ее саму обиды, то ли от безысходности: понятно ведь, что пропали дрова. Плечи ее поникли, и она горестно всхлипнула.
Одновременно с этим огорченным всхлипом окружающие юношей стены вдруг заскрипели и задвигались. Это избушка стала подниматься из грязи в которой она сидела. Куриные ноги медленно разгибались в коленках и она с тем же натужным свистом, что и прежде, вставала на них в полный свой рост. Гридя, который так и не вошел внутрь, в последний момент уцепился за порог и повис на нем. Подтянулся на руках, перекинул ногу внутрь, потом вторую и так, наконец, вошел в бесовскую домину.