Предложение, однако же, было столь заманчивым, что они не стали выяснять, откуда вдруг посреди болот взялась растопленная банька, и почему они сразу ее не заметили, не почуяли банного духа.
– Вот это дело! – проговорил Всеслав, радуясь, что скоро пропарит уставшее тело. – Молодец, бабка, соображаешь. Я-то уж было решил, что ты совсем того, безмозглая, и никак мы с тобой не столкуемся, а ты ничего, исправилась! Дошло, наконец, что служилым людям, кои целый божий день в седле тряслись, в баньке попариться – наивысшее удовольствие. Давно надо было предложить! Ну?! Я давеча так и не спросил. Как звать-то тебя, бабушка?
– Федосья.
– Федосья... Так мою тетку, покойницу звали. Хорошая была баба, приветливая, хлебосольная, от нее не один гость не уходил без того, чтобы она его щами не попотчевала или подорожной чарки не поднесла. Совсем навроде тебя! Ну, а где ж банька-то твоя? Надеюсь, ты не в печи париться нам предлагаешь? Чай, не дети, Горыня с Дубыней в дверь-то еле пролезли, в печку они точно не поместятся.
– Нет, не в печку. А банька моя, мил человек, во дворе, за сараем.
– Да где, не видно, покажи, – сказал Всеслав, оборотившись и силясь разглядеть баню.
Старуха встала с колоды, служившей ей вместо табуретки и оказавшейся большой ступой, в которой толкли просо, покашляла, поворочала языком во рту, плюнула на три угла и проговорила.
– Садись, милая... Да, потихонечку...
Только когда куриные ножки заскрипели, и избушка стала медленно садиться, отроки поняли, к кому обращалась Федосья.
Домик аккуратно примостился назад в болотную жижу. В этот раз через порог не залилось. Никто из стоявших внутри не упал и даже не покачнулся.
Старуха поманила пальцами Всеслава, а за начальником к ней подошли и другие отроки, и они гуськом словно цыплята за курицей засеменили по протоптанной в бурьяне – с этой стороны он стоял некошеный – тропинке.
– Где же баня?! – вопрошал Мухомор, уворачиваясь от высокой крапивы, достававшей иной раз до локтей. – Ей богу, если это опять одна из твоих шуток!
– Да тут она, тут. Вон моя истопка.
И старуха показала на аккуратную хатку, сложенную из добротных сосновых бревен – не чета тем, из которых была сделана избушка на курьих ножках – с железной трубой и миленькими резными оконцами, забранными стеклом.
– Эге, – проговорил в сторону Окул, – а лесная ведьма полна сюрпризов. Может статься у нее не только мыльня, но и огород есть, и челядь. Будем надеяться, что на ужин у нас будет не один тощий петух, а может и картошка с луком, и вареники.
Гридя не подавал виду. Баня стояла справа от того самого сарая, в котором он некоторое время назад нашел, а потом будто бы потерял насыпанную громаду белояровой пшеницы. Вот только он об заклад мог биться, что когда бегал в хлев, никакой бани тут не было.
Ему стало не по себе.
– Парьтесь, добры молодцы, пар-то добрый, – прокаркала Федосья, заводя их всех в банные сени и окидывая рукой помещение. Сама она в парилку не шла, стояла, сохраняя равновесие, на бревне, служившем порогом между баней и предбанником, словно курица на насесте. – Веничками себя охаживайте, прутики молодые поднимайте. Там квасок в предбаннике стоит кожевенный, им обливайтеся. А потом воды студеной из колодца натаскаете, да ею и окатитесь. А я тем временем каши из петуха наготовлю.
Отроки закивали головами в знак одобрения. Горыня с Дубыней стали скидывать с себя сапоги. Окул расстроился, что картошка и вареники, скорее всего, отменяются, раз Федосья про них не упомянула.
Гридю взяла оторопь. Он смотрел на старуху. В резких чертах ее проступило что-то ядовитое, свирепое и вместе с тем величавое. Каждый, кто взглянул на нее, должен был признать, что в душе у карги творится резкое и неистовое, бушуют стихии, сверкают молнии и свистит вьюга. И что если бы старуха могла исторгнуть из себя эту силу, то земля разверзалсь бы под ногами и пучина поглотила весь свет. Сухие унылые морщины на бледно-синем лице, ввалившийся рот-ниточка изогнут в скорбной гримасе, голые розоватые десны, бородавка с волосками, дряблые щеки висящие индюшачьими наростами. Но живые глаза Федосьи блестели холодным огнем, и беспрестанно двигающиеся челюсти, словно мельничные жернова, свидетельствовали, что и под покатым старческим любом есть жизнь, и там суетятся и мелькают мысли.