Гридя взглянул на бабу. Она стояла вперив очи в беснующихся на снегу отроков, но словно почувствовав, что на нее смотрят, перевела взгляд на него. Он удивленно рассматривал ее одеяние, которое неизвестно когда переменилось. Вместо сарафана на ней была теперь длинная роскошная шуба, крытая шелком. На воротник посажена была цельная лисья шкура со свисающими по сторонам когтистыми лапами и длинной мордой с усами торчком. Приглядевшись, Гридя в изумлении раскрыл рот. На плечах у бабы была не шкура, а настоящая, живая лиса. Глаза зверя горели мрачным зеленым огнем, в разинутой пасти сверкали острые клыки. Лиса укутала женщину собой и протягивала морду к Гриде. Юноша отшатнулся. Зверь изогнулся, сунул черный блестящий нос ему в лицо, обнюхал его и втянул голову обратно. Обернулся вокруг шеи и уютно свернувшись калачиком, прикрыл глаза и точно задремал.
Баба, скользнув щекой по нежной лисьей шерсти, отвернулась от Гриди и кивнула кому-то, стоящему вдалеке, приветствуя его. Гридя с любопытством поворотился в ту сторону и увидел рядом с обсыпанной словно сахарной пудрой елкой крепкого мужика с длинной бородой в тулупе, сшитом из какого-то странного белого меха – ни у одного животного Гридя не видал такого – в огромных рукавицах, отороченных тем же мехом, и с посохом. Рядом с мужиком стояла хрупкая девочка в голубенькой, на вид очень тонкой шубейке, таких же голубеньких шапочке и варежках. И дед и внучка улыбались бабе и кивали в такт головами. Девочка помахала им рукой. Гридя помахал в ответ.
Но вот женщина перевела взор на отроков, которые бесились в снегу. Они замерзали, движения их стали скованными по рукам и ногам, словно у колодников. У Искрена посинели губы, лицо Всеслава стало белое словно полотно.
– Хватит, а то застудитесь, – крикнула женщина зычным голосом. – Марш в дом.
Гридя посмотрел в ту сторону, куда указывала баба.
Там, где раньше стояла убогая избушка на курьих ножках, теперь высились палаты белокаменные с большим резным крыльцом, теремами и разноцветными башенками, наседавшими друг на друга, словно зефирные купола в коробке со сладостями. На вызолоченных кровлях теплилось заходящее солнце, отчего крыши горели словно медные сковороды, начищенные твердой хозяйской рукой.
Сугробы исчезли, растворились в жарких июльских сумерках. Скрылись дед с внучкой. Во все концы зеленела плотная масса леса. Горячий воздух струился меж сосен, синеватая пелена покрывала лес, ароматные, цветочные струи запаха бежали по лицам. Пели ночные птицы и ухал филин.
Отроки в ту же секунду перестали дрожать от холода и взошли в белокаменные палаты.
Внутри дом оказался таким же роскошным, как и снаружи. На полах и лавках лежали ковры, через сени носились слуги, одетые в богатые ливреи. В главных сенях с мраморными колоннами стоял согнувшийся в почтительном поклоне привратник. Ярко горели свечи, обливая стены золотым светом. Из кухни тянуло пирогами.
Едва они вошли, слуги накинули на них кафтаны, чтобы прикрыть наготу. Витязи выстроились словно по линейке в длинных сенях, женщина строго смотрела на них, как генерал на солдат, да языком прищелкивала. Никто не решался вести себя так, как прежде они вели себя со старухой. Во взгляде их сквозило почтение и в некотором роде смирение перед ожидавшей участью. Из-за окружающего великолепия, все были уверены, что участь эта не будет слишком ужасной.
– Что же все произошло? – непонимающе, словно ни к кому не обращаясь, проговорил Окул.
Они переглянулись и покачали головами. Никто так и не понял, что случилось в бане, и как оказались они в палатах белокаменных перед незнакомой им бабой.
Ответа не последовало, и боярский сын продолжил:
– Едва я взял бадью и собирался омочить в ней веничек, как огонь вспыхнул откуда не возьмись. Горело повсюду: по стенам, потолку, даже по полу! И чувствуешь ты себя в таком положении, словно тебя нарочно бросили в костер. Я – хвать ушат и ну огонь заливать, а он не заливается! От воды пуще разгорается, будто не водой плеснул, а маслом горючим. Надо выбираться, – подумал я, и хотел дверь отворять, а она не отворяется, словно кто-то держит ее с той стороны.