Отроки вскочили в седла. Свежесть утра повеяла им в лицо. Они тронулись шагом по большой, обсаженной березами аллее, клубы утренней дымки понеслись им навстречу, солнце погладило головы теплыми лучами. Едва они выехали со двора, как тут же окунулись в сплошной частый лес. Деревья теснились и топорщились щеткой, по большому извилистому оврагу бежал ручей, а вдалеке слышался клекот орлов. Дорога вела их к предгорьям.
Михайлов сын сидел в седле расслаблено, могучее тело мерно покачивалось в такт лошадиному ходу. Иногда он громко зевал и потягивался, и тогда Бурушка шла резвей, а иногда сбивалась на рысь, но тут же словно очнувшись, приходила в себя и возвращалась к решительному торопливому шагу. Из грез Окула выдернул знакомый голос.
– Ну, братцы, рассказать кому, не поверят! – воскликнул рядом с его ухом Искрен. – Угодили в самое ведьмино логово, да чуть там и не остались! Я про нежить только в сказках бабушкиных слыхал, а своими глазами ни одной бесовки не видел. А тут такое!
Разбуженный Окул, не сообразив что на это ответить, в немом оцепенении выпучил глаза и запрокинул голову.
– Ты будто бы совсем не напугался?! – воскликнул Искрен увидев надутые щеки боярского сына.
Тот с шумом выпустил из них воздух и посмотрел на Искрена.
– Ну, что ты голосишь словно баба, у которой сплыло белье на речке. Ей-богу, у меня чуть перепонки в ушах не лопнули! Ведьма, не ведьма, можно подумать! Да у нас в Холмогорах полно ведьм живет. У матушки моей в приживалках есть одна. Ночью видели, как она на метле летает и лягушек живых ест. Фу-ты гадость какая, но ведьмам лягушки, что нам чищеные раковые шейки, деликатес! Они ведь только с виду грозные, и напугать до полусмерти могут, но вреда не причинят. И Федосья двери бы в бане отворила. Она – добрая ведьма, я сразу понял, еще когда в избушке на курьих ножках увидел. Человеческую душу губить не стала бы. Даже такую подлую, как у тебя, Искрен.
– Полно, полно чепуху-то молоть! Угорели бы как миленькие, кабы не Гридя. Смех, право, людям, а нам порицанье: поехали по государственному делу семеро доблестных воинов, и на первом же постое чуть не погибли от руки девяностолетней старухи.
– Вот-вот, – подхватил Окул, – животы с нас все теперь надорвут.
– А с тебя в первую очередь, Окул Михайлович.
– Да, с меня, а еще с Дубыни, он вчера тоже от лесовика весь день прятался. Тот его выслеживал, да присматривал, а Дубынюшка от него ушел, как колобок от лисицы.
– Леший был, про то я точно знаю, – отозвался Дубыня, – Он-то нас к ведьме и привел. Погоди еще, мы с ним обязательно встретимся, и не раз.
– Померещилось тебе Дубыня, – на сторону Окула неожиданно встал Перемысл.
Дубыня оглянулся на песельника – тот ехал позади него – смерил с ног до головы взглядом, отвернул голову с воинственным видом и, глядя вперед, проговорил:
– Ничего мне не мерещилось!
– Однако ж, черт возьми, не понимаешь ты, земляк!
– Чего?
– Не может леший в ту часть леса заходить!
– Почему не может? Ноги у него что ли отсохли?
Тут все головы оборотились в сторону Перемысла, а ехавший впереди Всеслав даже замедлил шаг.
– Скажи, мой друг, будь ласков, отчего ты так считаешь? – спросил Перемысла Искрен.
– То не я так считаю, таков у нечистой силы обычай, – и поскольку любопытство продолжало читаться на лицах, продолжал. – Вижу, что всем хочется узнать про этот фокус. Так и быть, слухайте ж!
Тут Перемсыл откинулся в седле, высвободил из стремян ноги, словно они мешали ему рассказывать, и начал:
– Во-первых, власть лешего ограничивается одним только лесом, и живет он в густых камышах или лесной чаще. А, во-вторых, леший – это то же самое, что и домовой, только вместо дома у него ельник или роща березовая...
– Это, парниша, мы и без тебя знали, – прервал его Мухомор. – Ничего нового и особенно умного ты не сказал.
– Что же делать, если вы такие бестолковые? Сами не можете догадаться, так объяснять приходится. Видели ли вы когда-нибудь, чтобы домовой в чужом доме хозяйничал? То-то же. Домовой только в собственном доме распоряжается, только у себя за скотиной смотрит, только своих лошадей лелеет или, наоборот, щекочет, если масть ему не по нраву. И воет только когда в евойном семействе лежит человек при смерти. Разве ж будет домовой стучать дверями или бить посуду, если заболеют соседи? А на грудь садиться и до синяков щипать разве ж будет не в своем доме, а скажем, вообще, в другом городе? Так ведь лесной дед – все то же ж самое. Хозяйничает в своем лесу, а в чужом не показывается.