– Хорошая история, – заметил Мухомор, когда Окул умолк, – и конец хороший, я бы даже сказал счастливый.
Все согласно закивали головами.
А это не тот Береза, который два года назад, в день осенних Кузьминок в болоте утонул?.. – промолвил Горыня.
– Будучи пьяным, – добавил Дубыня.
– Не, он был трезвый, – возразил брат.
Дубыня наморщил лоб, силясь вспомнить, в каком состоянии утоп Береза.
– Точно тебе говорю. Он был как стеклышко, а в болото полез, потому что решил, что там лежит клад.
– Наверное, его туда ноги сами собой принесли, как в прошлый раз? – предположил Мухомор.
– Сами или не сами, про то не ведаю, бо историю про клад только сейчас от Михайлова услыхал, – сказал Горыня. – А в тот день жена Березина объяснила околоточному, вызванного на место происшествия, что муж ее два дня был сам не свой, ходил беспорядочно по комнате, как козел, привязанный за веревку на кол, и все твердил, что надобно ему идти куда-то, но куда, он сам не знает. Вопрошал кого-то неведомого – в горнице кроме него и ребенка малого в люльке никого и не было, не к дитю ведь он обращался с вопросами – показать ему дорогу и наставить на путь, чтобы он опять нашел сокровище. «Ты должен мне!» – кричал Береза, потрясая кулаком в пустоту. Хозяйка Березина от этих слов обмерла, бросилась к мужу и умоляла его опомниться, подумать о ней и о детях, да куда там! Разум у Березы помутился. Оттолкнул он жену, бросился к сундуку, где у него цветок огненный лежал. Цветок к тому времени давно засох, Береза хранил его между страницами книжки. Он схватил зачахший папоротник и выбежал с ним вон. С тех пор живым его больше не видели.
Последнее слово замерло на устах рассказчика.
Лошадь Горыни оступилась, с шумом скакнула вперед, чуть не сбросив седока, но ехавший впереди Всеслав успел ухватить ее за узду, поддержал ее и тем спас Горыню от падения.
Отроки притихли и ехали молча некоторое время. Затем жуть от истории с папоротником, сгубившим Березу, стала понемногу рассеиваться, застучали резвее копыта, задвигались головы, послышался скрип сапогов, легко ударявших по лошадиным бокам; каждый повеселел, приободрился, приосанился в седле. И вот отряд как один поскакал единой поступью, рысью, стремительным галопом, сменившимся галопом тяжелым и ровным. Все головы наклонены вперед, все плечи расправлены, все рты полуоткрыты, все взгляды устремлены вдаль, сквозь прицел лошадиных ушей.
Поздним вечером приехали к речке. Волчанка делала здесь петлю вокруг Заповедного леса. Через реку был настелен деревянный мост.
Все в нерешительности замерли возле него. Никто не решался ступить на рассохшиеся сероватые доски первым. Гридя вспомнил слова Перемысла о том, что река – естественная граница, а за ней уже царство не федосьино, а не пойми чье. Может статься хозяином в нем лешак, что померещился Дубыне вчера.
В задумчивости Гридя опустил руку в котомку, нащупал там теплый мех куницы и настойчиво погладил его, будто вопрошая зверя, стоит ли им боятся того, что лежит за мостом или нет.
Куница завозилась, пощекотала усами гридины пальцы и ткнулась мокрым холодным носом в ладонь.
«Решительно не понимаю, что это означает. Да или нет?», – подумал вдовий сын и погладил куницу еще раз на этот раз менее настойчиво, просто из нежности. В ответ зверь лизнул его горячим языком. Гридя тихонько рассмеялся.
Кони топтались на месте.
Подождали одну, две, три, пять минут. Никто не трогался с места. Отроки в замешательстве переглядывались. Один Всеслав нетерпеливо хмурился и хватался за луку седла, казалось он вот-вот пустит коня, но в последний момент почему-то не решался.
Растерянность совершенно неожиданно сменилась уверенностью. Послышалось кряхтенье, скрип седел и звон стальных наборов уздечек, раздался приглушенный возглас: «Ах, ты окаянный!». Гриде показалось, что он вырвался у Искрена. Возбуждение возрастало. Вихрь решимости готов был закружить отряд. Окул Михалов был первым, кого он схватил в свои буйные объятья.
– Ну что мы едем дальше или будем ночевать тут, под мостом, как последние пьяницы? – гаркнул он во всю глотку и даже для острастки стукнул себя кулаком по мясистой ляжке.