Казалось, атаковала сама природа.
Тягостно заниматься работой на полный желудок; хуже этого только набивши брюхо вступить в рукопашную. В таком положении оказались отроки. В полной темноте, головешки пришлось отбросить, ибо они мешали сражаться, освещаемые грустным светом луны, на чужой земле, приняли отряд бой. Хорошо еще, что догадались взять с собой оружие, иначе пришлось бы бороться лицом к лицу с погаными трухлявыми мордами.
Никогда еще сражение не было столь жестоким; животы били тревогу, и витязи принуждены были делать над собой двойное усилие. Изжога, а вместе с ней и хмель, однако, довольно быстро улетучились. В кровь впрыснулась ярость, она-то и помогла переломить исход баталии.
Отроки сражались отчаянно, словно волки, но и нечисть не отставала. Лесовики молотили головы витязей поленьями, тыкали в бока деревянными вилами, хлестали ветками. В ответ же получали удары настоящими обоюдоострыми клинками, рассекавшими плоть с одного маху и гибли ужасно. На их место из чащи тут же приходили новые. Сильнее всех был дремучий царь, до этого отходивший Окула до полусмерти. Кряжистый, всклокоченный, дьявольский, внимательный, озверелый, закусив свои деревянные губы, задыхаясь от гнева, со светящимися в темноте глазами, как у дикого зверя, он одним лишь движением отбрасывал атакующих его назад. Лезвия палашей застревали в его деревянных конечностях. Он брал их своими пальцами-сучьями, вытаскивал и отбрасывал прочь.
Тем временем Окул Михалов, наконец, очнулся. Он лежал у подножия орешника, в стороне от разгоравшегося, словно костер из сухих веток, боя. Мало-помалу он пришел в себя, несколько мгновений находился в каком-то блаженном полузабытье, вызванном потерей сознания, и не чувствовал тела и конечностей. Нега длилась недолго. Острая, пронизывающая боль и жжение в груди, заставили его очухаться и уложили мысли в порядок.
– Отчего это у меня голова так трещит? – подумал он и только тут спохватился, что валяется навзничь на сырой земле.
Окул потрогал свой лоб и почувствовал на пальцах теплую вязкую кровь.
– Черт возьми подлеца каторжного! – проворчал он, поморщившись, и хотел было подняться, но был настолько оглушен ударами могучего противника и настолько разбит, что поневоле повалился назад. Впрочем, руки ему подчинялись, он сумел приподняться на локтях и оглядеться.
«Да, знатно отходило меня это лесное отродье, – бормотал он себе под нос. – И как метил ведь образина, по самому темечку, кровь до сих пор в висках стучит. Видно и вправду не любит лесной царь пьяных. Да и что тут за преступление? Никого из свиты его бесовской не трогали, на зверей и уток не охотились, на скатерти самобраной всего вдоволь было. И деревьев не рубили, а насобирали валежника».
Мысль о скатерти навела на воспоминание о том, почему он ушел от лагеря. Окул принюхался и поерзал седалищем по земле. Так и есть, ощущение влажности и зловоние, исходившее от нижней части туловища, могли свидетельствовать только об одном. О том самом, дурно пахнущем происшествии.
«Было бы странно сдержаться!» – подумал он и принялся высматривать товарищей.
– Мать честная! Да ведь силы неравные!, – узрев, как лесное воинство теснит витязей, воскликнул он. – Эх, мне бы только встать.
Но адская боль, возникшая, когда Михайлов приподнялся, вернула его к действительности.
Положение наших становилось все более невыносимым. На помощь лесным мужикам из чащобы высыпали лесные бабы и принялись пулять камнями и стрелять из рогаток. Подходить близко лешачихи не решались, бо даже и они всего лишь женский пол, и против вооруженных и сильных мужчин, которые уложат их одной левой, выступать боятся. Но урон своей стрельбой наносили значительный. Окул наблюдал за этим, бессильный помочь своим, когда свалилась новая беда.
Разбив лагерь на той злополучной поляне, они попали в самое логово лесного царя, может быть, даже в царские хоромы, если у лешего бывают хоромы. Известно ведь, что лесная нечисть живет под корягами, в буреломах и сухостоях. Но как знать, а вдруг под кучами валежника у них там терема, да усадебки? Много лесовиков было занято битвой с пришельцами, однако, были и такие, кто оставался дома, и кого шумный бой потревожил в жилищах, и они выходили из леса, посмотреть, что происходит. С собой они тащили дубины и поленья.