– Эй! Гаврила Ольхов! Эй! Кабанило Петров! – драли они свои сосновые глотки. – Его дремучее величество сказал, что проучит этих выскочек. Не позволю, говорит, им такие безобразия строить в чужом доме. Это он про себя, значит! И выдворю, говорит, их вон отседова, чтобы и духу их тут не было. А ну пойдемте-ка теперь все вместе поглядим, как он с ними разделается. Держу пари, что это ему раз плюнуть, как плотнику с березовой чуркой.
Они подходили все ближе, к тому месту, где лежал боярский сын, но его не замечали. Тут, однако, один из них повел еловой шишкой, бывшей у него вместо носа, и прошепелявил:
– А ну-ка, дядя, что это тут у нас такое? – сказал он, подходя почти вплотную к Михайлову. – Запах-то какой, миазма какая-то?! Неужто человеком разит? Али дополз кто досюдова и издох в кустах?
– Святые угодники, – пробормотал боярский сын, – кажется теперь мне не поздоровится.
Момент настал критический. Промокшие подштанники грозили выдать Окула с потрохами. Он сделал неимоверное усилие, на какое способен только голодранец, наевший и напивший в харчевне на рубль, которого у него нету. Вскочив на ноги, он швырнул лесовика на евойного дядю и пустился бежать.
– Подпали меня лучина! – воскликнул Кабанило. – Это не человек, а оборотень! – И бросился назад в лес. Кабанило очень боялся оборотней, потому что не умел отличать их от волков или в кого они там обращались, а еще потому, что по поверью, если лесовик прикоснется к оборотню, то у него будут всю неделю болеть зубы.
Окул помчался к лагерю, но последние слова Кабанилы навели его на мысль и задали недолгую думу, которую он размышлял всю дорогу пока несся к привалу.
Добежав до лагеря, он с облегчением заметил, что костер не потух, яркие большие угли тлели золотой грудой. Боярский сын насобирал веток потолще, обмакнул каждое в плошку с чесночным маслом, благо каждый раз, когда масло кончалось, плошка тот час же заполнялась на столько же, и наделал факелов. Держа в руках по двое он побежал что было мочи обратно. Там он раздал факелы изнемогающим товарищам, которые использовали их вместо палиц.
Лешаки, увидев, что люди вознамерились сжечь сучья, росшие у них на головах вместо волос, с дикими воплями убрались обратно в лес.
Дольше всех бился лесной царь. Он искусно уворачивался от факелов, тыкавшихся в него со всех сторон, но когда на его длинных руках в нескольких местах затлели раны, дрогнул в коленях и отступил.
Поле битвы осталось за отроками. На следующее утро, когда они вернулись посмотреть на место, где происходило ночное побоище, то не нашли ни одной сгоревшей ветки, ни единого уголька. Лесные жители засыпали образовавшиеся костерки землей, собрали угли и факелы, которыми были так позорно повержены, и бросили в ручей.
Автор приостановил выкладку новых эпизодов